Ребенок драл ручонками кофту матери, ища грудь; Марья, маленькая, смуглая, не спуская блестящих глаз с мужа и не замечая попыток ребенка, говорила, и Егор скоро понял, что брань началась из-за бритвы, принадлежащей брату Марьи, из-за того, что Герасим кому-то дал эту бритву.
- Свою прежде наживи, - говорила Марья, блестя злыми глазами. - Тогда и давай, когда наживешь. Побирушка, черт?
- Я с тобой никаких делов иметь не хочу и разговаривать не стану, - твердо и размеренно отвечал Герасим, раздувая ноздри. - Скандалу не смей затевать - у людей праздник завтра.
- Рот ты мне не смеешь зажимать, - говорила Марья со смелостью человека, сознающего свою правоту.
- Молчи лучше, - отвечал Герасим, стараясь удержаться на твердом тоне.
- Не форси, авось тебя не боятся!
- Погоди, девка, побоишься! Авось заступников-то немного!
- Что ж, поплачу да спрячу. Пешего сокола и галки дерут. Не новость...
Егор, привыкший шататься по чужим избам и жить чужими жизнями, любивший скандалы, любивший слушать брань, сначала заинтересовался и этой бранью. Но вдруг и от брани стало нудно ему.
- Что-й-то Москва-то скоро прискучила! - сказала Марья, напоминая мужу его поездку в Москву, поездку, столь же нелепую, как и поездка Егора, хотя и не столь позорную, так как Герасим ездил искать места на конке. - Что-й-то скоро заявился! Видно, вас таких-то немало там околачивается!
- Ты лучше, сука, за своим делом смотри, - ответил Герасим. - Ты вон какой кулеш-то сварнакала к обеду нонче? Свиньям, что ль, месила? Так ведь тут не свиньи обжорные!
- За мной гаять нечего, - отозвалась Марья. - Ты лучше за своей Гашкой, за своими шкурами, любовницами, гляди.
Егор хотел солгать, какая редкая и дорогая была у него бритва, - и поленился, промолчал. Он поднялся с места и подумал: "А бесприменно удавлюсь я! Ну их всех... куда подале!.." Он медленно подошел к Герасиму, закуривавшему цигарку, потянулся к нему с трубкой. Не глядя на него, тот подал почти догоревшую спичку. Егор, обжигая пальцы, закурил и стал у двери.
- Гашка-то небось чуточку поболе твоего работает! говорил Герасим, не зная, что сказать.
- Авось и мне за тобой, за чертом, не сладко, - отвечала Марья. - Десять лет ворочаю!
- А-а! Ишь актриса какая!
- Одних картох по три чугуна трескаете! Весь живот на чугунах сорвала...
Егор не дослушал и вышел.
Весну и начало лета он провел в Ланском. Определенность положения сперва радовала его. Вечно думать о том, будет ли заработок, вечно шататься, искать этого заработка и, как-никак, гнуть хрип - это уже порядочно надоело А тут работы никакой. спи сколько угодно, жалованье и отвесное идут да идут... Но и дни шли - и все больше становились похожи друг на друга, доедались все длиннее да длиннее; нужно было убивать их, а в лесу в одиночестве, как их убьешь? И, ссылаясь на то, что у него на плечах мать-старуха, больная и голодная, Егор повадился на барский двор выпрашивать жалованье и отвесное вперед, а выпросив, пропивать и то и другое с приятелем, гурьевским кузнецом. Он чувствовал теперь нечто вроде того, что чувствовала последнее время Анисья зыбкость во всем теле, неопределенную тревогу и особенную беспорядочность в мыслях. В сумерки он стал плохо видеть, стал бояться приближения сумерек - было жутко в этом молчаливом кустарнике: всюду, где реял вечерний сумрак, представлялся еле видный, неуловимый в очертаниях, но оттого еще более страшный, большой сероватый черт. И черт этот не спускал с Егора глаз, поворачивал за Егором голову, куда бы ни шел Егор. И так как казалось, что это он, черт, заставлял вспоминать о петле, о перемете, о толстых сучьях старой березы в пшенице, то стала страшна и давнишняя, прежде бывшая такой простой, мысль о петле. И Егор совсем забросил лес - стал и дневать и ночевать в Гурьеве. На людях, даже тогда, когда он только что выходил из этих глухих степных мест, буйных хлебов и кустарника на дорогу в село, сразу становилось легче.