Адам, походивший по врачам и просто по людям, возвращался домой. У одного дома он увидел толпу, милицейскую машину и "скорую помощь". Пройти мимо, не узнав, в чем дело, было невозможно. Ему объяснили, что в доме засел мужик с топором, сокрушивший всю мебель и чуть не зарубивший жену.
- Крепко засел. Дверь шкафом завалил. Вон кричит...
- Я просто так не сдамся! - послышался крик из форточки.
У окна стояли какой-то начальник из милиции и человек в гражданском психолог. Они уговаривали буяна образумиться. Он отвечал:
- Пошли вы... Не мешайте мне отдыхать.
В окне мелькнуло багрово-синее лицо - лицо человека, нечаянно глотнувшего яда и мечущегося в поисках спасения. Ситуация явно нуждалась во вмешательстве Адама. Толпа, в которой было немало приятных глазу женщин и девушек, ждала, чтобы к форточке подошел Адам и сказал единственно ему известные слова: "Где ты был, брат мой? Что с тобой случилось? Я тебя не узнаю. Брат мой, мой страдающий брат... Я понимаю тебя. Ты одинок. Но поверь мне, дело не в том, что нас никто не любит. Дело в том, что мы утратили способность любить. Ты помнишь..." Адам молчал три дня, ему казалось, если он сейчас заговорит, от его слов не то что топор выпадет из рук озверевшего человека, но вздрогнут горы и мертвецы встанут из гробов.
А между тем увещевания психолога только разъяряли мужика с топором. Слышно было, как он бьет в доме последнее недобитое и орет матюги. Толпа волновалась, десятки глаз, казалось Адаму, обратились к нему с последней надеждой. Восторг в груди почувствовал он, некую вдохновенную легкость во всем теле, и еще бы миг, был уверен Адам, и легко и свободно, как птица, выпущенная на волю, вырвалась бы из него человеческая речь: укрощающая зверей, сдвигающая горы, питающая жизнь.
Адам не успел изречь глаголы жизни. На место происшествия вдруг, шагом Петра Великого, явился Шерстобитов.
- А ну-ка... - отодвинул он от форточки психолога, а милицейскому начальнику сказал: - Спокойно! За дело берется майор Шерстобитов.
В форточку он заорал так, что разнеслось по всей улице:
- Ты, мужик, лучше этим топором яйца себе отруби! А потом повесься!
- Да вы что! - подскочил психолог. - Вы что ему советуете! Вы с ума сошли, капитан!
- Руби яйца, тебе говорю! - гаркнул Шерстобитов. - Что, не получается? Тогда бери веревку.
Мужик с топором, слышно было, затих, внимая. Шерстобитов продолжал в том же смысле, вернее, в бессмыслии, усиливая напор бреда. В окне показалось застыло-смятенное лицо. Топор вылетел в форточку к ногам Шерстобитова, раздался испуганный крик:
- Сдаюсь!
"А мне нечего им сказать. И про духа князя лучше молчать. Все равно никто не поймет, не поверит". Адам закрылся дома. Ему принесли открыткуприглашение гостем на свадьбу; он, любивший всякие праздники, на свадьбу не пошел. "Лучше дома, чем на празднике". В подвале в глиняной баклаге хранилось у него вино, запечатанное несколько лет назад. Адам берег его для особо торжественного случая, но теперь чего же было ждать!
"О море! Тhalassa!" Адам смел воробьиный помет с камня у порога, откупорил вино и сел, чтобы пить, смотреть в таинственные знаки на камне и ждать чуда - песни, которая хлынет горлом, прорвет его немоту. На нем была ярко-красная рубашка с черным галстуком-бабочкой, лицо - он это чувствовал было как у певца, которого он однажды слушал в театре. Певец пел: "О дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить, верну я честь свою и славу".
Вино в баклаге оказалось прокисшим, Адам плохо его засмолил. "Вино хорошо созревает, если хорошо закупорено". Чуда не произошло, Адам молчал. Виясь над баклагой, звенели злые осы.