Постоянная тема телеграмм и почтовых открыток обрела наконец человеческий голос; он снова дома, он уволился; тут затронут вопрос чести, но это не каждому объяснишь.
— Ты о чем задумалась? — спросил Энтони, и было ясно, что к нему вернулось душевное равновесие и он стоял, так сказать, у нового порога, будоража себя надеждой и желанием выказать свои коммерческие способности.
— Я вспомнила отца, — сказала Кейт.
— Отец! — отозвался Энтони. — Вот бы кто порадовался, что мы вместе.
Тут он прав. Отец не переставал жалеть, что Энтони подолгу живет за границей; он считал, что брат должен быть защитником сестры до замужества. Старик знал, что говорил: с моим братцем, рассуждала Кейт, не пропадешь, он выберется из любой ситуации. И в забегаловке, и в полицейском участке трудно пожелать лучшего советчика или адвоката. Что замечательно — он безошибочным чутьем находил черный ход или человека, которому надо дать взятку. Пройти огонь и воду без единой царапины — на такое способен только Энтони.
Он осматривался, оценивая обстановку, живой, энергичный, обнадеженный.
— А что здесь делают вечером? — спросил он и, опережая ее мысли, соврал: — Я имею в виду — кино, мюзик-холл. В портовом городе нужно быть особенно осторожным. — Неожиданно поскучнев, он окинул взглядом сиротский садик, заброшенную эстраду, дырявый барабан, кружащиеся листья, шаркающую метлу. Привычно и безошибочно сообщив лицу выражение чистейшей невинности, он выжидательно уставился на Кейт.
— Неужели тебе трудно побыть самим собой? — вздохнула Кейт. У нее защипало в глазах от одиночества. Как больно отпускать его за эту наскоро положенную штукатурку респектабельности — так же больно было впервые отпускать его за границу: на крыше кэба горбится саквояж, в тесной захламленной прихожей срывает замки набитый чемодан, на ковре змеится пояс от пижамы; прощание у подставки для зонтов перед дверью с цветными стеклами. Тогда хоть не было обмана, они были открыты друг другу, как пять лет назад, в том темном сарае; он был бледен, напуган, он едва не расплакался, когда она сказала, что пора, не то он опоздает на поезд, быстро поцеловала и почувствовала, как все в ней оборвалось, когда он сладил наконец с капризной дверцей кэба и, отчаянно трясясь на черных вытертых подушках, увез вторую половину ее самой. Все-таки утешала мысль, что он будет писать, а он ограничился открытками: «Это прелестное место», «Здесь мы купались», «Мое окно отмечено крестиком», и раз от разу все больше балагурства, странные обороты речи, прилипавшие к нему, как защитная окраска, и в какой-то момент понимаешь, что он пропал, растворился среди мелких авантюристов, которых только недостаток смелости спасает от тюрьмы. Но даже в почтовых открытках, подумалось ей, он не был таким далеким, как сейчас, и, скрывая растерянность, она вынула из сумочки пудреницу.
— Неужели ты не можешь побыть самим собой? — повторила она, напрасно гадая, какими уловками Аннет и Мод вырывали у него минуту искренности. — Сегодня, — продолжала она, — мы напьемся и поедем в Лизберг.
Он недоверчиво поморщился:
— А что это за место?
— Вполне приличное, — ответила Кейт. — Там мило и просто. Можно потанцевать, пострелять, встряхнуться на американских горах. Конечно, скука по сравнению с тем, что тебе приходилось видеть, но если мы сперва выпьем...
— Погоди, — прервал Энтони, — у нас еще не было серьезного разговора.
— О чем?
— Ну, есть масса вещей, — сказал Энтони. — Масса. Если ты раздумала обедать, то давай поищем спокойное место. — Он с придирчивым неодобрением обежал взглядом ресторан, пустые стойки, грязные тарелки.