Делла Торре поспешил на помощь своему господину.
– Вы смелый человек, синьор граф, если позволяете себе так разговаривать со своим государем.
– Вот именно, смел до дерзости! – проворчал герцог ободренный его поддержкой. – Но однажды… – он запнулся, и жестокая усмешка искривила его
губы. – Так какой же ценой вы купили победу? – с присущей ему хитростью вдруг спросил он, надеясь услышать о тяжелых потерях, которые хотя бы
отчасти притушили блеск славы, озарившей народного любимца.
Фачино рассказал о превосходном стратегическом плане, который предложил Белларион, и о том, как он и сотня швейцарцев сложили свои головы ради
общего дела. Вряд ли его повествование глубоко тронуло Джанмарию, но на придворных и особенно на жителей Милана, услышавших о нем чуть позже,
оно произвело огромное впечатление.
Было объявлено, что после торжественной мессы в честь победы в городе наступает траур по герою, положившему свою жизнь на ее алтарь, и Фачино
приказал исполнить в церкви Святого Амброджо реквием [Реквием
– заупокойная служба у католиков] в память спасителя отечества, чье имя, мало кому известное вчера, сегодня было у всех на устах. А уже почти
забытая история с собаками вновь всплыла в памяти людей, склонных теперь усматривать в ней проявление особой милости Божьей и готовых чуть ли не
причислить Беллариона к лику святых.
Но Фачино по приезде ожидала еще одна неприятная встреча – на этот раз со своей синьорой.
– Ты послал его на смерть! – вместо приветствия выпалила она своему мужу, едва тот шагнул через порог ее комнаты.
– Я послал его на смерть? – повторил он, ошеломленный как ее словами, так и тоном, каким они были произнесены.
– Ты знал, что его ждет, когда отправлял его удерживать этот брод.
– Я не посылал его; он сам захотел остаться там.
– Но ведь он еще мальчик и не отдавал себе отчета в том, чем рисковал.
В памяти Фачино неожиданно всплыла сцена, которую устроила его жена в тот вечер, когда они с Белларионом отбавлялись в поход, и которую он
увидел теперь в несколько ином свете. Ярость охватила все его существо, и вены на лившемся краской лбу вздулись, как веревки. Он грубо ватил ее
за запястье, рискуя сломать его, и пристально посмотрел ей в глаза.
– Мальчик, говоришь? Твоя чрезмерная забота о нем заставляет предположить совсем другое. Что ты нашла в нем – мужчину?
– Я? – испуганно спросила она.
– Да, ты. Отвечай, кем он был для тебя?
– О чем ты говоришь, Фачино? Кем он мог быть? – чуть не плача пролепетала она.
– Я ничего не говорю, мадонна. Я спрашиваю.
– Он был для меня как сын, – побелевшими губами прошептала она и залилась слезами, – весьма своевременно надо сказать, поскольку они придавали
необходимую естественность роли, сыграть которую ей подсказывал инстинкт самосохранения. Фачино ослабил свою хватку и чуть отступил от нее,
слегка смущенный, пристыженный и озадаченный, – в конце концов она была всего на десять лет старше Беллариона и никак не годилась ему в матери.
– У меня нет своих детей, – продолжала она уже с оттенком упрека в голосе, – и если я прижала его к своей пустой материнской груди, неужели ты
заподозрил, что я… что я взяла его себе в любовники?
– Нет, – неловко солгал он, – я этого не заподозрил.
– А что же тогда? – все больше входя в роль, настаивала она.
Но он не ответил ей, а лишь молча стоял и буквально сверлил ее своими лихорадочно горящими глазами.
– Я не знаю! Ты расстраиваешь меня, Биче! – наконец воскликнул он и, тяжело ступая, вышел вон.