Казалось, смерть уже поставила свою печать на его лице, в котором не было ни кровинки, и только хриплое дыхание и едва теплящийся
огонь в глазах говорили о том, что он еще жив.
Белларион опустился на колени возле его кровати и взял в свои разгоряченные после езды ладони его холодную и тяжелую руку, бессильно лежавшую на
покрывале.
Фачино чуть чуть повернул к нему лежавшую на подушке седую голову, и на его лице появилось слабое подобие улыбки.
– Ты успел, мальчик мой, – слабым, дрожащим голосом произнес он. – Осталось уже недолго. Мне конец. Мое тело уже почти умерло. Момбелли говорит,
что подагра подбирается к самому сердцу.
Белларион поднял глаза. Рядом с ним стояла графиня, взволнованная и печальная. В ногах кровати он увидел Момбелли, а за его спиной – еще одного
слугу.
– Это правда? – спросил он врача. – Неужели все твое искусство бесполезно сейчас?
– Он в руках Божьих, – неразборчиво прошамкал Момбелли.
– Отошли их, – сказал Фачино, указывая глазами на Момбелли и слугу. – У нас мало времени, а мне надо еще кое что сказать тебе и сделать
последние распоряжения.
Распоряжений, впрочем, было совсем немного. Фачино велел Беллариону защищать Беатриче и оказывать покровительство Филиппе Марии.
– Умирая, Джангалеаццо велел мне заботиться о его сыновьях. Я встречусь с ним с чистой совестью; я выполнил свои обязательства и теперь передаю
их тебе. Никогда не забывай, что Джанмария – герцог Миланский, и какие бы фортели он ни выкидывал, оставайся верен ему – если не ради него, то
хотя бы ради себя самого; не нарушай данной ему клятвы, и твои собственные капитаны не будут изменять тебе.
Наконец он устало замолчал и, выразив желание отдохнуть, попросил оставить его и позвать Момбелли.
– Я буду здесь, – бросил Белларион Момбелли, которого нашел удрученно расхаживающим взад и вперед за дверью комнаты.
Прошло не менее получаса, прежде чем Момбелли вновь выглянул из комнаты Фачино.
– Он сейчас спит, – сообщил он. – С ним осталась графиня.
– Это уже конец? – отрывисто спросил Белларион.
– Еще нет. Он вполне может протянуть еще несколько дней. Конец наступит, когда того захочет Господь Бог.
Белларион внимательно посмотрел на доктора – пожалуй, впервые после его приезда сюда, – и его поразила перемена, произошедшая с ним за последние
месяцы. Момбелли еще не было и тридцати пяти, он отличался крепким телосложением, даже склонностью к полноте, у него было румяное лицо, крепкие
белые зубы и темные яркие глаза. Сейчас перед Белларионом стоял изможденного вида человек, бледный, с тусклым взором, и его бархатный камзол
болтался на нем как мешок. Но больше всего Беллариона поразило то, что даже форма его лица изменилась: челюсть ввалилась внутрь, и, когда он
говорил, у него изо рта вырывались бессвязное шамканье и свист, как у беззубого старика.
– О Боже! – воскликнул Белларион. – Что с тобой случилось?
Момбелли словно сжался от этого вопроса и от сурового взгляда Беллариона, который проникал, казалось, в самую его душу.
– Я… я был болен, – запинаясь, пробормотал он. – Очень болен. Я чудом остался жив.
– Но где твои зубы?
– Как вы видите, я потерял их. Это последствия болезни.
Жуткая мысль мелькнула в голове у Беллариона. Он вспомнил слова Венегоно о предполагаемой смерти Момбелли в Милане. Он взял доктора за рукав
камзола и подвел к окну, чтобы получше разглядеть его; и очевидное нежелание Момбелли подвергаться более внимательному осмотру только подкрепило
подозрения Беллариона.