Борис Левит-Броун - Прямая речь. Избранные стихи стр 3.

Словно кляксы смолы на облущенных ветках
хороводят вороны, ошалев от весны,
и мучительно больно, безжалостно метко
попадает в мои недоспанные сны

чувство горькой свободы и тихой печали,
одиночество среди запекшихся луж.
Наступая на раны весенних проталин,
я иду ни отец, ни любовник, ни муж

Что же я нелюдим,
                               старый хрыч-бесприданник?
Непечатный поэт, и увы, не звучащий певец?
Кто же я пустобрёх или, всё же, избранник?
Безголосый крикун?
Самоед?
Перелётный скворец?

Как в распутице вязну в весеннем раздумье,
и когтями себе уже в самую душу залез!

Птичий тенор на тополе просто ополоумел
и трещит надо мною, приняв шумный город
за лес.

Мы всё простим, мы всё забудем,
настанет время мирных снов.
Мы в завещанье добрым людям
оставим бред своих стихов.

Мы насладимся красотою,
переполняющей сердца,
но вечным тихим сиротою
останется печаль творца.

А день погонит петушино
с калиток заспанных котов,
и, распрямясь, вздохнут пружины
в матрасах тех, кто в путь готов.

Заржёт металл в глубинах века,
и люди, сонны и глухи,
легко смахнут былинкой с века
уже ненужные стихи.

И в новый свет!.. И мимоходом,
не сожалея ни о чём,
пройдут бестрепетным народом,
едва коснувши нас плечом.

Уходи!
И не приходи никогда!
Пусть пилой по гортани года,
пусть откроются гордо и рвано
былые и новые раны.
Как маки на ложе бежавшего сна
просыплют они семена.

Пусть!
Я лягу на это ложе!
Ничего, что десну защемит десна,
когда чёрными зёрнами в кожу
боль войдёт, горяча и красна.
Это и будет весна.

Вечность неслыханно тронула листики
венчиком жарким и запахом тела.
В вашем присутствии мне не до мистики,
холодно и неуютно без дела.

Хоть прикоснитесь ладошкой осеннею!
Выцветшему и уже переспелому,
тесно отпущенное воскресение.
Холодно и неуютно без дела.

Только скучают на холоде пальчики,
вашей перчаткой лишь буду обласкан:
не остановятся бледные мальчики,
не зазевается розовый плакса.

Я поцелую Вас, память о юности,
Вы отшатнётесь «А ну-ка, посмей-ка!»
и обопрётесь без видимой лютости
об эту тонущую скамейку.

Сколько мне ещё осталось,
кто сочтёт, доложит кто?
Преждевременную старость
втиснуть в зимнее пальто
мудрено ли, только страшно,
что под ватою шурша,
вдруг забредит о вчерашнем
неотжившая душа.

Как ни крути, а жизнь пройдёт,
промямлит стариковским бредом
и недоеденным обедом
невозвратимо загниёт.

Среди распушенных кудрей
что возвратит мне чувство смысла?
А под изгибом коромысла
улыбка кротости твоей....

Предчувствую весну, предцарствую любовь,
и лужами зеркал, как Эрмитаж, обвешан,
сплю не усну, зеваю вновь и вновь,
застигнут робким маревом черешен.

Предвижу долгий путь, подозреваю свет,
на «да» и «нет» не разделяю схиму,
споткнусь чуть-чуть и лишь моргаю вслед
двум парам юных лун, проплывших мимо.

Разбейтесь пальцы о стакан,
а вечер пьян, а ветер рван.
Наверно прожит был не зря
день без тебя, день без тебя.

Пить? Но «забвенья не дал Бог»,
а город пуст, а полог строг.
Наверно этот дом не зря
так чист, так тесен без тебя.

Стихи и песни,  всё не в лад,
не позовёт меня мой сад,
и бестолковщиной казня,
день без неё как без себя.

    Брось, парень, не трусь, пройдёт,
    и снова она придёт,
    и арктику плеч твоих тронет
    тропиками ладоней.
    Завьюжит надеждой тоскливый ад
    и опять уйдёт невпопад.

    День без неё как без себя,
    и бестолковщиной казня,
    стихи и песни,  всё не в лад,
    и не зовёт меня мой сад!

    А вечер пьян, а ветер рван,
    и город пуст, и полог строг
    Пить? Но «забвенья не дал Бог»,
    разбейтесь пальцы о стакан.