Повернулась и ушла.
Уходя, бросила коротко Павлу.
Через месяц приду. Денег не возьму. Но то, что попрошу отдашь.
Павел, как всегда, тихо кивнул в ответ.
В тот день, когда Колинá попросилась на свет, по-над лесом стоял белым-белый туман. Его языки жадно подползали к избе пастуха, лизали еë, искали щелочки, чтобы заползти, забраться в дом, погладить ту, что сольëтся с ним вскоре.
Роды были быстрыми. Синя́ коротко охнула, и испарилась, исчезла, утонула в белых простынях, настеленных в протопленной нажáрко, по указу Лясы, баньке.
Под низким потолком раздался тонкий писк новорожденной девочки.
Аааууууиих. Чуднó, необычно, как песня, невдóмая, иная, нездешняя. Ааааууууии.
Свет, падавший он лучин, заплясал, заторопился по стенáм, затрясся в душистый травах, навешенных Павлом, по наказу повитухи.
Синя́-Лизавета глянула на дочь, откинулась назад, закрыла синие веки. И отошла за туман. Тихо, тихо.
Белые простыни были зáлиты чëрной, смолистой кровью роженицы. Ляса покачала головой, окунула ребëнка в тëплую воду, обмотала в чистые пеленá, и сунула скрутку застывшему от горя Павлу.