Добавить ли что-то в мои словопляски?
Закончилось время, а время что слово:
захочет излечит, но все-таки злое,
отпляшет свое. И исчезнет.
Лошади
Очень хочется, чтобы все лошади
Были белыми, ну или черными.
Чтобы были они настоящими,
И ни капли в них не было выдумки.
Чтобы ели зеленые яблоки,
Осторожными теплыми мордами
Утыкались в ладони и фыркали.
И со мною умчались куда-нибудь.
И еще я хочу одиночества,
Но такого, чтоб было как облако,
Невесомое и необъятное.
А за облаком пусть будет солнечно.
И, конечно, немного бы красного
Это значит, вина или памяти,
Или красных сандалий на бежевом,
Или вишен но спелых и с сахаром.
Чтоб ко мне приходили истории,
Разувались под дверью и шепотом
Мне придумывали обстоятельства,
При которых они совершаются.
А еще не любви, но предчувствия,
Ожидания и непонятности,
И чужого на пальцах дыхания,
Незнакомого, но уже близкого.
И еще бы дожить до субботы.
Или, если смогу, то до лета.
Только, кажется, это не сбудется.
И мне кажется, я умираю
На Востоке
Молчу словами. Пытливо гляжу на Восток.
Запираю тоску в подвалах надбровных дуг.
Надо мною, как нимб, некий абстрактный бог
Под названием память. Простой, но неверный друг.
У меня два лица. Так удобнее лгать богам.
Девять истин. И каждая мне к лицу.
Расчленяя ночь по ямбам, как по слогам,
Я гляжу в темноту и как будто чего-то жду.
На Востоке полночь крадется рядами крыш,
Слышно кто-то родился ногами в ад,
Дикий гений. А может, простой малыш.
Осчастливленный так, что, конечно, и сам не рад.
Тишина. Кто-то спит и видит во сне меня.
Может, спит и видит меня забыть.
Лунный всадник взнуздал своего коня
Целый месяц будут плакать, гулять и пить.
Растворяю объятия. Чертит круги ладонь.
Извивается память, придавленная к земле.
Я плюю в темноту. Или, может, роняю стон.
Он падет, тяжелый, как поступь убийц во сне.
На Востоке полночь обиженно льнет к окну,
Растворяет створки, с размаху влетает в дом.
Мы встречались с нею когда-то лицом к лицу.
А сегодня ты с нею столкнешься надменным лбом.
Я черчу круги, полоумная от тоски.
Вышиваю вечность. Стежок за стежком завет.
На Востоке спит, на груди две скрестив руки,
Кто-то странно важный. Кто был. Но кого уж нет.
Дом поэта
Деревья склоняются ниже, ниже
В безлиственных ветках застыло небо.
За старою рамой гораздо тише,
Чем в доме, где царствует запах хлеба.
Окно, как преграда меж миром белым
И миром с желтым слепящим светом.
В мире белом живет воспаленное небо,
А в желтом стихи и песни поэта.
Поэт жаждет неба, о нем лишь пишет,
Живя в своем тихом, застывшем доме.
И кроме неба, и света кроме
Почти ничего в этом мире не слышит.
Порог
Когда хлопнет в затылке немая дотоле дверь
пробкой отзвеневшего в ушах шампанского,
я пойму, что ты теперь одинокий зверь,
а я Горькая луна Романа Поланского.
Аскорбиновым кругом замкнется слух.
Одиночество слизнет губы.
Ты за тем порогом, который Кнут Гамсун
назвал бы промахом Робина Гуда.
Возвращение
Мы повернулись к Городу спиной.
Дышал он тихо, словно спящий зверь
Мы медленно брели с тобой домой,
Нас ждали сон
и теплая постель.
Устали мысли. Ноги в тишине
Цедили шаг за шагом по грязи
Ни слова.
В павшем словно Дьявол дне
Покой; он был, он ждал, чтоб мы ушли.
Почему-то
Почему-то нету боли,
Мыслей вечных и глубоких,
Книг, CD, полей тетрадей,
Засыпаний поминутных.
Почему-то нету боли.
Тяготенья и сомненья.
Пальцев, сбитых в кровь о стену.
Растормошенных улыбок.
Почему-то нету снега,
Красных звезд в глазах от нервов.
Почему-то нет ни нервов,
Ни уменья с крыши махом.
Почему-то нету боли, только завтра и сегодня, ежедневные заботы, деньги на кредитной карте, да глава вторая книги, и французская весна.
Боже в Conditionnel
Это все, что ты не хотела, и все, что тебе осталось.
Немного вина и снега, дрожащая, как свеча, усталость,