Вечером я надеваю свежее белье и усаживаюсь у себя на балконе. И вдруг на балконе, по ту сторону улицы, я вижу женщину, ах, но какую женщину! Гречанку,-- этим все сказано! Первую красавицу во всем городе: глаза--как миндалины, веки опущены, точно занавески, а ресницы--как густые кисти для красок; овал лица прямо-таки рафаэлевский, цвет кожи--восторг, бархатистых тонов, оттенки нежно переливаются, а руки... О!
-- И не кажется, будто они из сливочного масла, как на картинах школы Давида,-- подтвердил Мистигри.
-- Вечно вы суетесь со своей живописью! -- воскликнул Жорж.
-- Ну как же, -- отпарировал Мистигри, -- гони природу в дверь, она вернется в щель.
-- А одета! Чисто греческий стиль, -- продолжал Шиннер. -- Сами понимаете -- я воспылал. Справляюсь у своего Диафуарюса и узнаю, что мою соседку зовут Зена. Надеваю свежее белье. Оказывается, муж, отвратительный старикашка, чтобы только жениться на Зене, заплатил ее родителям триста тысяч франков, -- настолько славилась красотой эта девушка, действительно первая красавица во всей Далмации, Иллирии, Адриатике и так далее. Там жен покупают, и притом заочно...
-- Ну, я туда не ездок, -- заявил дядюшка Леже.
-- Иногда мой сон и сейчас озаряют глаза Зены, -- продолжал Шиннер. --А ее юному супругу стукнуло шестьдесят семь лет. Но ревнив он был даже не как тигр -- ибо говорят, что тигры ревнивы, как далматинцы, -- старикашка же был хуже далматинца, он стоил трех далматинцев с половиной. Настоящий ускок -сплошной наскок, сверхпетух, архипетух.
-- Словом, один из тех молодцов, которые не верят волку в капусте и козлу в овчарне, -- сказал Мистигри.
-- Ловко, -- заметил Жорж смеясь.
-- После того как мой старик был корсаром, а может быть, даже пиратом, загубить христианскую душу для него все равно, что раз плюнуть, -- продолжал Шиннер.-- Приятно, нечего сказать. Впрочем, старый негодяй слыл богачом, прямо миллионщиком, а уж уродлив, -- как тот пират, которому какой-то паша отрубил оба уха и который посеял глаз бог весть где... впрочем, ускок превосходно умел пользоваться оставшимся, и, можете мне поверить, он этим глазом глядел в оба. "Ни на шаг жену от себя не отпускает", -- заявил мой аптекарь. "Если у нее окажется нужда в вашей помощи, я, перерядившись, заменю вас. Этот трюк всегда удается у нас на театре", -- ответил я. Было бы слишком долго описывать вам те три дня, самые восхитительные в моей жизни, которые я провел у окна, переглядываясь с Зеной и меняя каждое утро белье. Это переглядывание тем сильнее щекотало нервы, что малейшее движение было многозначительно и грозило опасностью. Наконец Зена, видимо, решила, что только чужестранец, француз, художник отважится строить ей глазки среди окружающих ее пропастей; и так как она от всей души ненавидела своего ужасного пирата, то бросала на меня такие взгляды, которые без всяких блоков возносят человека прямо в рай. И вот я прихожу в экстаз как Дон-Кихот. Я распаляюсь, раскаляюсь... и, наконец, восклицаю: "Ну что ж! Пусть старик меня убьет, но я отправлюсь к ней. Никаких пейзажей! Я буду изучать их при наскоке на ускока". Ночью, надев надушенное белье, перебегаю улицу и вхожу...
-- В дом? -- удивился Оскар.
-- В дом? -- подхватил Жорж.
-- В дом, -- ответил Шиннер.
-- Ну и хват же вы! -- воскликнул дядюшка Леже. -- Что до меня, я бы ни за что не сунулся!
-- Тем более что вы и в дверь-то не пролезли бы, -- сказал Шиннер. --Итак, вхожу и чувствую, как чьи-то руки обнимают меня. Я молчу, ибо эти руки, нежные, словно луковые чешуйки, повелевают мне молчать.