Удивительная собака этот ротвеллер!
То, что ты была замужем и пару раз изменяла мужу с богемной мразью это ладно. Достоевский - тоже ладно. В конце концов, подумаешь Достоевский! А вот Толстой - это хуже. Это очень серьезно. За Толстого ты мне еще, блядь, ответишь! А за Чехова - нет тебе прощения! Что ты нашла, дура, в этом Чехове? Смотри, Лена, мы уже очень давно не виделись и тебе ничего не угрожает, но за Чехова я мог и убить. Я, Лена, не ангел, как ты. Хоть раз я сказал тебе что-то доброе о Чехове? Нет.
Ты вспомни, еб твою мать, вспомни. Да, я водил тебя в театры. Но я, что ли, тебя на Чехова, водил? На Чехова я не водил тебя ни разу! На Чехова я ходил сам. Или с друзьями. Чтобы меня сдерживала крепкая мужская рука. Потому что уже в середине первого акта мог разнести театр и два-три прилегающих к нему квартала. А рука товарища меня сдерживала, и я оставался сидеть в кресле. В антракте спокойно шли в буфет.
Помню, были мы как-то раз на "Вишневом саде" в театре на Таганке. Это сейчас он говно, а раньше был знаменитый театр. Впрочем, раньше каждый театр был знаменитый, а сейчас они все говно.
Так вот, "Вишневый сад". Поставил Эфрос. Не Любимов. Играл Высоцкий. Демидова играла. Еще кто-то играл. Где-то минут через десять после начала я все понял! Я понял все! Я понял, что нас наебали. Очень крупно наебали. И что еще очень крупно наебут. Что довольно скоро уже не будет коммунистов. Что начнется перестройка. Потом Беловежское соглашение. Потом - провал! Мощный культурный провал. Полная исчерпанность всех дорог. Полная зацикленность. А всему виной Любимов. Почему он сам не поставил "Вишневый сад"? Это же так просто! Взял бы и поставил. Нет, доверил Эфросу. А Эфрос... О, Господи! А Высоцкий? Зачем он там играл? Через десять минут я уже понял, что на русском будущем можно ставить крест. И не говори мне, Лена, что я не прав! Что причины кризиса девяностых не в том. Именно в этом!
А еще минут через пять я заплакал. О будущем. И все удивлялись, потому что на Чехове в первом акте никто, как правило, не плачет. На Чехове ведь не плачут. На Чехове думают. А чего там, блядь, думать, когда надо плакать?
По распространенному заблуждению, Чехов не располагает к слезам. Чехов, по распространенному заблуждению, располагает к мысли. Чехов - вершина русского ума. Ума сквозь слезы. Жалко, что я тогда не встал и чего-нибудь не устроил! Но я еще не мог. Я еще испытывал уважение к культуре. Раз ставят значит, надо! Вот какой я был маленький и глупый! Вот как я вставал перед культурой на цыпочки и трепетал!
Товарищи, видя, как мне плохо, в антракте достали водки. В антракте мы пошли в туалет и выпили водки. На Таганке всегда были очень хорошие чистые туалеты.
И еще Тарковский. Тоже ведь умный режиссер! То есть у него фильмы с умом. Не просто кадр - а кадр с мыслью. Но с Тарковским мы еще разберемся. Мы еще посмотрим, кто самый умный и у кого в кадре больше мысли.
Я, Лена, мщу. Я не могу ничего поделать с культурным провалом девяностых. Он неуправляем. Но я могу вернуться назад и навести там, сзади, шорох.
Лена - это суд! Я, Лена, судья, то - суд памяти. Лена, я - последний хуй уходящей эпохи. Советский контекст - это такая гадость! Но одновременно и прелесть. Но в нем в любом случае надо разобраться - где там ум, где секс, где еще что. Кто-то должен во всем этом разобраться, Лена!
Есть одна страшная тайна. Маленькая страшная девичья тайна. Я тебе ее открою, но ты, Лена, никому ее не открывай! Это такая тайна, что сразу пиздец, если ее откроешь! Дело вот в чем: то, что в России считается большой серьезной литературой, - читать невозможно! Это очень плохая литература. Вот ведь штука какая, Лена! Только я еще раз прошу тебя - веди себя тихо, никому об этом не говори, как будто ты этого не знаешь. Можно читать Достоевского? Нельзя.