«надо лечь в угарный,
Голубой туман костра,
Если тошен луч фонарный
На скользоте топора»
Он не просто знает, что соприсутствие разных миров реально, он это всей кожей ощущает, и он просто фиксирует иначе не могу сказать фиксирует жутковатое:
«что-то по самые плечи
В землю сейчас уходило»
В одном из самых страшных своих по судьбе и культуре страшных произведений, в стихотворении «Петербург», даже зная, даже провидя прошлое и будущее русской истории, он не отрекается ни от судьбы, ни от истории, ни от культуры в их трагедийности. Не перечёркивает ни тех, ни других, даже провидя, кажется, в какой братоубийственной схватке они вскоре сойдутся:
«я не знаю, гдевыи где мы,
Только знаю, что крепко мы слиты.
Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
Вместо сказки в прошедшем у нас
Только камни да страшные были.
Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-желтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета»
Он принимает Россию, её Историю целиком. Так же, как принимает и тот, и этот миры. Но для него, в отличии от других поэтов, именно Культура и есть та самая живая ниточка, или даже та самая тростинка, через которую дышат под водою, переходя омуты и тайные броды. А этим омутом, который следует перебрести, и была, кажется, для Анненского жизнь
А вот Культура для него и Вечность, и Личность, и Человечность в одном лице. И недаром же он так тоскует о Целом, лёжа печальным обломком на дне. Тоскует ещё и потому, что знает и о нём тоже тоскуют тоскует что-то родное там, высоко-высоко:
«..там тоскует по мне Андромеда
С искалеченной белой рукой»
Знаменитая статуя из Пушкинского (Екатерининского) сада тоже ведь знак, да какой! По преданию она, Андромеда, была отдана морскому чудовищу, а после смерти превратилась в созвездие.
И поэт, прекрасно знавший мифологию, любил, очень любил этот, видимо глубоко соприродный ему, мотив. Не об этом ли он говорил в самом, пожалуй, знаменитом своём стихотворении. В самом известном, во всяком случае, широко расцитированном и распетом исполнителями романсов стихотворении:
«Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя»
Это, конечно, лишь предположение, что он здесь говорил именно про Андромеду, но всё же, всё же, всё же а почему бы и нет?..
Устал Анненский рано, он не прожил и 55 лет. Умер на вокзале, от инфаркта, по медицинскому заключению.
А по слову поэта задохнулся.
Да ведь и вокзал, как символ отбытия (отбытия куда бы то ни было), также символичен. Зов иных миров поэт, под конец жизни, воспринимал всё чаще как бред. Или даже как бредовый шепот, томивший его «постылый покой». Это уже не был тот ясный и вечный голос, который звучал и звенел в молодые годы, и обещал невозможное Помните?
«ты придёшь и на голос печали,
Потому что светла и нежна,
Потому что тебя обещали
Мне когда-то сирень и луна»
Теперь голоса, шёпоты и обещания становились иными.
И если на вопрос «Цель поэзии?» Пушкин отвечал «Цель поэзии сама поэзия», то Анненский на вопрос, самому же себе и поставленный (в 1904 году) «Что такое поэзия?», ответил с той честной неопределённостью, которая во многом и отвечала его творчеству он написал так: «Что такое поэзия? Этого я не знаю»
А вот то, что Пушкинский парк со статуей Андромеды был не просто садом для него, даже сильно уставшего от шума жизни, но некоей поэтической проекцией Сада Небесного, кажется вполне очевидным.
Ведь не случайно там, именно там хотел поэт встретиться с Целым и это была для него встреча с живым, одухотворённым, человеческими устремлениями возделанным, поколениями людей возлюбленным Целым, а не просто встреча с экзотическим садом, пусть даже и прекрасным
На земле, где всё меньше оставалось для поэта воздуха, Анненскому становилось душно. Он испил свою чашу, свой земной воздух, и «печальный обломок» глядел теперь уже всё чаще, всё страстнее глядел туда, ввысь, где белело ему сквозь толщу воды чудесное Целое.