Строй замер.
Комендант протянул палец в кожаной перчатке к носу одессита и негромко сказал:
Какой выразительный иудей! Ни с кем не спутаешь
Перельман сжался. Стоявший рядом староста блока номер девять Миша по кличке Цыган, свирепо вращая белками огромных глаз, зашипел:
Представься господину коменданту, скотина жидовская!
Номер девять тысяч одиннадцатый! отрапортовал испуганный Перельман, одновременно сорвав с головы полосатую шапочку.
Гут! коротко бросил Нойман, и Лёня понял, что сегодня его жизнь не оборвется. Немец сделал небрежный жест перчаткой:
Лечь!
Одессит мгновенно бухнулся на землю. Короткая радость сменилась ужасом. «Все, сейчас меня убьют» Лёня закрыл глаза, приготовившись к смерти. Он лежал в пыли, не видя, что комендант совершенно потерял к нему интерес. И эсэсовец в упор смотрит на Якова Штеймана, по-прежнему улыбаясь.
Охранники придвинулись поближе, думая, что комендант выбрал первую жертву. Ариец вонзил остекленевшие глаза в переносицу Якова, словно кобра перед броском на добычу. Сердце заключенного билось с немыслимой силой, кончики пальцев онемели, но Штейман упорно не опускал голову, его взгляд был тверд и ясен.
Повернись! приказал эсэсовец.
Налево кругом! дублировал команду староста.
Яков, стукнув каблуками, выполнил поворот. И тут случилось неожиданное. Франц Нойман засмеялся, радостно и счастливо.
Ком! Иди! поманил заключенного пальцем. Я тебя знаю. Но забыл Как твое имя?
Шаг вперед, представься! зашипел Миша-цыган.
Заключенный номер девять тысяч десятый! произнес узник.
Найн! Нет! чуть поморщился Франц. Дайне наме? Твое имя?
Николай Ветров прошептал Яков.
Гут! Зер гут! радостно оскалился эсэсовец. Ты есть шахшпилер? Шахматист? Да? Громче!
Да произнес Яков, и холодок недоброго предчувствия кольнул где-то рядом с бешено бьющимся сердцем.
О! О! Какая встреча! не переставал улыбаться комендант. Я видел тебя на турнире в Баден-Бадене! За два года до войны. Зер гут! Какой неожиданный сюрприз, маэстро!
Эсэсовец наклонился к самому уху шахматиста и тихо прошептал:
Но там, помнится, ты играл совсем под другой фамилией! Я её хорошо помню. Пусть здесь это будет нашей маленькой тайной, хорошо?
Штейман молчал, ошеломленный, чувствуя на себе сотни взглядов со всех сторон.
Новый комендант дружески похлопал его по плечу:
Ты не есть бояться! на ломаном русском произнес Нойман. Ты есть радоваться! Я люблю и ценю таких людей!
Немец повернул голову к своей свите и, смеясь, объяснил:
Этот номер девять тысяч десятый очень хорошо играет в шахматы! В игру, которой я увлекаюсь с детства. Я знаю его по состязанию 37-года. Там, в главном турнире больше половины игроков были евреями. Почему они испытывают такую тягу к шахматам? Я часто задавал себе этот вопрос.
Потому что не хотят работать физически, это болезнь всей их нации, господин оберштурмбанфюрер! отрапортовал один из приближенных Ноймана, Курт Вебер, гауптштурмфюрер СС, и презрительно посмотрел на Штеймана.
Нет, тут не всё так просто чуть задумчиво произнес Франц. Меня давно интересует этот феномен. Ведь именно жиды Стейниц и Ласкер были первыми чемпионами мира. Впрочем, мы об этом поговорим позже. Гауптштурмфюрер!
Слушаю, господин оберштурмбанфюрер! вытянулся в струнку Вебер.
Проследите, чтобы этот девять тысяч десятый не сдох на работе! Поставьте его на другую, более легкую. Он мне еще пригодится таким туманным предложением закончил приказ Нойман.
Яволь, герр комендант! Так точно! щелкнул каблуками гауптштурмфюрер.
Всё! Разводите лагерь на завтрак, потом на работу! бросил на ходу эсэсовец, направляясь в сторону административного здания. Затем остановился, словно о чем-то раздумав. Повернулся к Веберу и произнес:
Капо девятого барака остаться здесь с этими двумя эсэсовец показал перчаткой на Штеймана и Каневича. Вебер, идемте со мной!
Две черные фигуры, провожаемые тысячами взглядом, удалялись.
Строй облегченно выдохнул. Смерть, жадным коршуном витавшая над фигурами в полосатых робах, в это утро осталась ни с чем.
После утреннего развода из личного состава барака номер девять на плацу одиноко маячили три фигуры. Староста Мишка-цыган, Лев Каневич и Яков Штейман ждали особого распоряжения оберштурмбанфюрера Франца Ноймана. Они переминались с ноги на ногу, ежились, дышали на покрасневшие кисти с негнущимися пальцами; до весны 45-го оставалось несколько дней, на равнине уже зеленела свежая трава, но в горах легкий морозец всё еще давал о себе знать.