Ботаник в окружении сиделок, угадывающих малейшее его желание, был во власти смертных судорог. Увидев неизвестного, он сделал отчаянную попытку приподняться, но, не преуспев в этом, простонал нечто невнятное и беспомощно уронил голову на подушку. Незваный посетитель чем-то встревожил его: седые усы невольно дрогнули, глаза налились кровью, напрягая последние силы, старик прохрипел:
Вон отсюда!
Дядя, это я, это же я, дядя! метнулся неизвестный к ученому, но тут же отшатнулся. Вид старика был ужасен глаза, казалось, готовы выскочить из орбит, губы посинели, лицо исказило судорога боли и ненависти.
«Па-за-ви-те Уилла» натужно выдавил он. Соратники гурьбой ринулись разыскивать меня. Я стоял за широкими спинами членов кооператива «Гражданские похороны» и с интересом разглядывал новоявленного племянника. Раньше что-то этого молодца я не видел, хотя часто приходил к старику помочь поливать цветы в палисаднике. Старик был из тех, кого в народе называют простофиля. Он помешался на своих цветочках, с утра и до вечера возился с ними, забывая порою поесть. Был он на удивление беден и к деньгам преступно равнодушен. Скопить их не сумел, хотя некогда занимал большой пост в Союзе и был широко известен в международных научных кругах. Преимуществами, которые давали его известное имя и научные труды, воспользоваться в Израиле он не смог и это меня всегда злило:
Дядя Сеня, говорил я ему, нельзя же так, надо же как-то жить! Но старик погруженный, по обыкновению, в свои ботанические размышления, не слышал здравый голос моего рассудка. Временами мне казалось, что сосед мой просто невменяем. Когда бы я не пришел к нему, он тут же заводил речь о светлом будущем израильского народа, о благе конкретного еврея и мирном сосуществовании ашкеназийцев и сфарадим. (европейских и восточных евреев) Обычно эти бредни надоедали мне уже на второй минуте. Я вежливо справлялся ел ли старик что-нибудь с утра, после чего, сославшись на обстоятельства, спешно ретировался к Белле.
Однажды я рассказал ей о странных причудах старика и расстроил ее до слез. Она и раньше обращала внимание на изможденное лицо ботаника (Белла жила по соседству) и его болезненный вид вызывал у нее жалость. Услышав от меня подробности его полуголодного существования, она тут же состряпала что-то на скорую руку и со всех ног помчалась кормить старика.
Прошел месяц. Визиты сострадания моей подруги участились. При каждом удобном случае она приносила больному то лагма́н, то голубцы, а чаще расслабляющий куриный бульон специально от запоров, которыми он страдал. Белла была доброй женщиной и умела сопереживать чужую боль. В отличие от меня она не избегала утомительных лекций ученого, напротив, могла, не прерывая, часами жадно слушать его. Поначалу я не понимал причину столь странной ее восторженности, но вскоре обратил внимание на то, что после каждой многочасовой проповеди ботаника моя возлюбленная отдается мне с какой-то яростной пугающей меня страстью. Видя мое недоумение, она призналась, что философия возбуждает ее в сексуальном плане и у нее был даже период (на заре супружества), когда перед тем как лечь в постель, она понуждала мужа прочесть ей главу другую из Спенсера или Эммануила Канта:
Но почему Канта? спрашивал я ошеломленный.
Чтобы острее ощутить оргазм, смущенно отвечала Белла.
Странное соотношение философии и оргазма лишь подчеркивали высокие душевные качества этой непредсказуемой и восхитительной женщины.
Я полюбил Беллу всем сердцем и принимал ее со всеми ее капризами. Она любила заниматься сексом в совершенно неожиданных местах, порою принуждая меня брать ее то под столом то на столе или даже на шифоньере, откуда мы однажды свалились в момент, когда я кончал. На мне это глупое падение отразилось катастрофически. Я едва не сделался половым инвалидом. Но с этой женщиной были не страшны подобные пустяки: своим участием и лаской она сумела вернуть меня к радостям сексуальной жизни. Ее фантазия была неисчерпаема. Однажды, наблюдая, как спариваются на абажуре мухи, она обратилась ко мне с невинным вопросом:
А мог бы ты трахнуть меня на потолке?
Я не против, милая, сказал я, но прежде надо бы застраховаться.
Лично меня Беллочкина фантазия лишь забавляла, но иногда мне казалось, что именно склонность моей возлюбленной к акробатическим соитиям в местах, куда без альпинистского снаряжения было не взобраться, а также ее неукротимое влечение к философии второй половины девятнадцатого века, сломили волю, ее супруга и он с головой ушел в продолжительные запои. Муж ее работал охранником на центральной автобусной станции, а она занималась семейным очагом, все свободное время, проводя у меня или у ботаника, которому, я думаю, лучше работалось в ее присутствии»