Однако же я знаю, что вы не из тех, кто тешится суесловием. Ваше неистовство проистекает, очевидно, от какого-то решения, намерения, может быть, поступка. Я желаю знать - какого.
Удар пришелся так метко, что Дониссан растерянно посмотрел на наставника своего. Между тем мудрый и могучий духом старец продолжал:
- Как случилось, что в своей жизни вы познали чувства, по меньшей мере смутные и пагубные?
Молодой священник безмолвствовал.
- Ну что же, я сам объясню, что произошло, - продолжал Мену-Сегре. - Вы начали с непомерно усердного умерщвления плоти, затем с не меньшим пылом предались службе. Последствия таких крайностей радовали ваше сердце, ибо вы надеялись обрести таким образом душевный покой. Однако вы не обрели его. Но Господь никогда не отказывает в нем изнемогающему слуге своему. Следовательно, вы умышленно отвергли его.
- Я не отвергал его, - с трудом проговорил Дониссан. - Просто от природы я более склонен к печали, нежели к радости.
Он смолк ненадолго, видимо размышляя, как бы сгладить резкость слов, выразиться помягче, но вдруг решился и вскричал глухим от чрезвычайного волнения голосом - казалось, вспыхнуло угрюмое пламя:
- Ах, лучше отчаяние и все муки его, чем трусливое потворство деяниям Сатаны!
К его несказанному удивлению, ибо это пожелание исторглось из груди его воплем, от которого он сам похолодел, настоятель взял его руки в свои и мягко сказал:
- Довольно. Я без труда читаю в сердце вашем и не ошибся. Вы не только не искали утешения, но умышленно обращали ум свой лишь к тому, что питает отчаяние. Вы обрекли себя отчаянию.
- Не отчаянию, но страху, - возразил Дониссан.
- Отчаянию, - так же мягко повторил Мену-Сегре, - которое, выразившись первоначально в ярой ненависти к греху, неминуемо заставило бы вас презирать и ненавидеть грешника.
При сих словах глаза Дониссана наполнились слезами, он вырвал руки из ладоней настоятеля и хрипло возопил (взгляд его был жалок и дик):
- Ненавидеть грешника! Грешника!
Неистовство и смятение чувств были в нем таковы, что слова замерли на его устах, и прошло довольно долгое время, прежде чем он мог выговорить, закрыв глаза и словно созерцая нечто тайное в себе:
- Мне досталось сокровище гораздо более драгоценное, нежели жизнь...
Он умолк, и тогда вновь зазвучал голос старца, твердый, ясный, неотвратимый:
- Я всегда подозревал, что в вашей внутренней жизни есть тайна, которую ваше неведение и щепетильность оберегают лучше всякого лукавства. Но вы были неосторожны. Я не удивился бы, если бы узнал, что вы принесли некий опасный обет...
- Я не мог бы принять никакого обета без дозволения своего духовника, пролепетал несчастный викарий.
- Ну, если не обет, то нечто на него похожее, - возразил Мену-Сегре.
С трудом приподнявшись от подушек и положивши руки на колена, он проговорил, не повышая голоса:
- Повелеваю вам, дитя мое.
К великому удивлению старца, Дониссан долго не решался, устремив на него напряженный взгляд. Наконец он вымолвил с мучительной дрожью в голосе:
- Я не солгал, уверяю вас... Не давал никакого обета, никакого зарока... просто пожелание... наверное... может быть, опрометчивое... во всяком случае, по законам человеческой осторожности!
- Оно отравляет ваше сердце, - заметил Мену-Сегре.
Тогда викарий решился и проговорил, тряхнув головой:
- Но вот что, быть может, заслуживает вашего осуждения... Власть греха над толиким множеством душ христианских... часто воспаляла во мне гнев на врага... Ради спасения их я решил отречься от всего, что имею или когда-либо буду иметь... прежде всего от жизни моей - о, такая малость! - от сладостной благости Духа Святаго...