- Не слишком ли сильно сказано, маэстро?
Поверх плеча Гамбийе Сен-Марен устремляет взгляд на своего несносного угодника.
- Не все ли едино, как сказать? У вас что, есть выбор?
- Бывают такие безнадежные... такие мучительные слова... - восклицает бедняга, начиная бледнеть.
- Позвольте! - продолжает Сен-Марен. - Уж не полагаете ли вы, что я сподоблюсь бессмертия, ежели слово будет на слог короче или длиннее?
- Вы не так меня поняли! - лепечет будущий каноник, страстно жаждущий примирения. - Очевидно, такой ум, как ваш... иначе представляет себе... будущую жизнь... возможно... не так, как простые верующие... Однако мне трудно вообразить, что ваш возвышенный дух... смирился... с мыслью о совершенной, бесповоротной гибели, о полном исчезновении в небытии...
Заключительные слова он выговаривает сдавленным голосом, а взор его, где отражается трогательное волнение, молит великого художника о снисхождении, о пощаде.
Неумолимое презрение Сен-Марена к глупцам удивляет на первых порах, ибо в иных обстоятельствах он частенько подыгрывает собеседнику, напуская на себя скептицизм. Но именно так он может, не подвергаясь особой опасности, выказать свою бессознательную ненависть к увечным и слабым.
- Весьма признателен вам за то, что вы уготовали мне другой рай, нежели своему викарию и певчим. Но упаси меня боже искать на небесах новую академию - с меня хватит и французской!
- Если я верно понял ваше язвительное замечание, - начал было Сабиру, вы обвиняете меня...
- Я не обвиняю вас! - вскричал вдруг Сен-Марен с необыкновенной запальчивостью. - Но уж лучше небытие, чем ваши дурацкие кущи!
- Кущи... Кущи... - лепечет, совершенно смешавшись, будущий каноник, ...я отнюдь не хотел извратить заповедь господню... Я хотел лишь привести вас в ясность... выражаясь вашим языком...
- В ясность!.. Вашим языком!.. - передразнивает писатель, ядовито ухмыляясь.
Он приостанавливается, переводит дух. Лампа, дрожащая в руках святого отца, озаряет бескровное лицо Сен-Марена. Уголки злобно искривленного рта опустились, словно к горлу писателя подступила тошнота. И седой скоморох действительно изрыгнул, отхаркнул под ноги тупоголовому попу все, что было у него на сердце, вывернул наизнанку свое нутро.
- Я знаю, аббат, что великодушно сулят мне наиболее просвещенные люди вашего круга: бессмертие мудреца, коему отводится место между Ментором и Телемахом, под державной десницей добренького, изрекающего благоглупости Господа. По мне, так лучше бог Беранже, наряженный в мундир солдата Национальной гвардии! Мир древних Афин и Рима в изображении господина Ренана, моление среди развалин Акрополя, Греция, глядящая со страниц школьных учебников... Какая дичь! Я родился в Париже, аббат, в задней комнате лавки торговца из Маре. Мой отец был родом из Бос, а мать уроженкой Турени. Как и все дети, я учил слово божие, и если бы мне понадобилось преклонить колена перед образами, я прямиком отправился бы в свой старый приход Сен-Сюльпис, а не стал бы кривляться, как захмелевший преподаватель лицея, у изваяния Афины Паллады! Мои книги, говорите? Плевать я на них хотел! Я жалкий дилетантишка, только и всего! Белая косточка? Да, я брал от жизни все, что мог взять, слышите? Я глушил ее стаканами, хлестал из горлышка, лил себе в глотку, не переводя дыхания. Все трын-трава! Ничего не поделаешь, аббат: смерть страшна, когда живешь в свое удовольствие. Лучше уж набраться смелости и посмотреть ей прямо в лицо, чем развлекаться чтением философских сочинений, вроде того, как ожидающие в приемной зубного врача стараются заглушить неприятные мысли, разглядывая картинки в иллюстрированных газетах.