Когда он ее отпустил, она упала на стул, задыхаясь и глядя на него с таким ужасом, что он закрыл лицо руками.
- Рональд... я не могу... не могу, чтобы все было, как раньше. Не могу... не могу!
Он бросился перед ней на колени.
- Я не хотел тебя пугать. Прости меня!
В полном изнеможении оба встали и отошли друг от друга.
- Нам надо поговорить спокойно, - сказал Ферз.
- Да.
- Ты не хочешь, чтобы я жил здесь?
- Это твой дом. Поступай так, как тебе будет лучше.
У него опять вырвалось нечто похожее на смех.
- Для меня будет лучше, если и ты и все остальные станете относиться ко мне так, будто со мной ничего не случилось.
Диана молчала. Она молчала так долго, что у него снова вырвался тот же странный смешок.
- Не надо! - сказала она. - Я постараюсь. Но я должна... у меня должна быть... своя комната.
Ферз поклонился. Внезапно он метнул на нее подозрительный взгляд.
- Ты любишь Черрела?
- Нет.
- Кого-нибудь другого?
- Нет.
- Значит, боишься?
- Да.
- Понимаю. Естественно. Что ж, не нам, богом обиженным, ставить условия. Бери, что дают. Пошли, пожалуйста, туда телеграмму, чтобы они прислали мои вещи. Тогда они не смогут поднять шум. Я ведь ушел оттуда, не простившись. Наверно, мы и должны им еще что-нибудь.
- Конечно. Я обо всем позабочусь.
- Можем мы теперь отпустить Черрела?
- Я ему скажу.
- Позволь мне.
- Нет, Рональд, это я сделаю сама, - и она решительно прошла мимо него.
Адриан стоял, прислонившись к стене напротив двери. Подняв на нее глаза, он попытался улыбнуться; он угадал развязку.
- Рональд будет жить здесь, но отдельно. Друг мой, спасибо за все. Пожалуйста, снеситесь с клиникой от моего имени. Я буду сообщать вам обо всем. Теперь мы пойдем с ним к детям. Прощайте!
Адриан поцеловал ей руку и вышел из дома.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Хьюберт Черрел стоял на пороге отцовского клуба на Пел-Мел, - это был клуб для высшего офицерства, куда ему еще не было доступа. Ему было немного не по себе, потому что он питал к отцу уважение, несколько необычное в наши дни, когда с отцом обращаются как с недорослем или говорят о нем "мой старикан". Вот почему он волновался, переступая порог этого дома, где люди крепче, чем где бы то ни было, цеплялись за привилегии и предрассудки своего века. Впрочем, в тех людях, которые находились в комнате, куда его провели, незаметно было ни заботы о своих привилегиях, ни предрассудков. Невысокий живой человек с бледным лицом и щетинистыми усиками покусывал кончик пера, пытаясь сочинить письмо в "Таймс" о положении в Ираке; скромного вида бригадный генерал с лысиной и седыми усами обсуждал с высоким, скромного вида подполковником особенности флоры на Кипре; какой-то совершенно квадратный человек с квадратным лицом и свирепым взглядом сидел на подоконнике так задумчиво, как будто только что похоронил свою тетку, и раздумывал, не переплыть ли ему летом Ламанш; а сэр Конвей читал "Альманах Уитэкера".
- А, Хьюберт! Здесь тесно. Пойдем в холл.
Хьюберт сразу почувствовал что не только он собирается сообщить кое о чем отцу, но и тот хочет сообщить кое о чем ему. Они уселись в нише.
- Зачем ты приехал?
- Папа, я собираюсь жениться.
- Жениться?
- На Джин Тасборо.
- Вот как?
- Мы хотим взять особое разрешение и не устраивать никакой шумихи.
Генерал покачал головой.
- Она прекрасная девушка, и я рад за тебя, но дело в том, что положение твое осложняется. Я сегодня кое-что об этом узнал.
Хьюберт вдруг заметил, какой у отца измученный вид.
- Вся каша заварилась из-за туземца, которого ты пристрелил. Требуют твоей выдачи по обвинению в убийстве.
- Что?
- Чудовищная история, но мне не верится, что они будут на этом настаивать: ведь, ты говоришь, он напал на тебя первый, - к счастью, у тебя остался на руке шрам.