Костя, сказала она, не оборачиваясь, я хотела спросить У тебя есть девушка?
Нет.
Почему?
Девушки меня не любят.
Неправда, сказала она. Ты видный парень.
Отсутствие внимания ко мне со стороны девушек действительно было неправдой. Сказать, что они вешались на меня пачками, было бы преувеличением, но почти всегда существовала одна-другая, делавшая без какой-либо провокации с моей стороны комплименты или намеки, иной раз достаточно прозрачные. Началось это с восьмого класса, где длинномерная, нескладная деваха по пять раз на дню оборачивалась из-за своей парты чтобы на меня посмотреть. У меня завязалась с ней та червивая псевдодружба, которая для одного состоит в желании большего, а для другого в вежливом разрешении с собой общаться, раз противоположная сторона так уж настаивает на общении. Я одалживал ей книжки не знаю, действительно ли она их читала полагаю, я интересовал ее заметно сильнее, чем печатная продукция. То, что я вообще (кроме пары отчетливых глупостей) не помню, о чем она мне говорила, может интерпретироваться как результат того, что она не сообщала ничего для меня интересного. Вскоре она начала нарушать отведенное ей в наших отношениях пространство и прислала мне записку, в которой просила что-то вроде свидания я ничего ей не ответил, на свидание не явился, а записку сжег. Позднее она никогда не заводила речь об этом инциденте, так что ее записка осталась для меня в нечеткой категории чего-то то ли существовавшего, то ли нет словно этот листок бумаги из школьной тетради с ее крупным, невыразительным почерком мне лишь привиделся. После восьмого класса я перешел в другую школу, и наши встречи прекратились. Я встретил ее случайно лет через десять она к тому времени успела выйти замуж, родить дочку, развестись и выйти замуж вторично за мелкой руки бизнесмена; однако опыт не удержал ее от попыток возобновить свои школьные игры в Онегина с Татьяной. К тому моменту она знала о жизни (если речь шла не об абстрактной книжной премудрости) куда больше, чем я. Во всяком случае, она твердо знала, чего хотела, и не стеснялась добиваться желаемого умение, которое я так никогда и не приобрел, и вряд ли приобрету. Заводить шашни с замужней женщиной, к которой я ничего не чувствовал кроме легкого плотского влечения (она осталась худой и высокой, но уже не была таким набором костей, как в 15 лет, ее бритые подмышки вызывали у меня известного рода напряжение), и которой я представлялся совсем не тем, чем казался сам себе было явным перебором я снова уполз от нее, как улитка в раковину. Дурацкий акт сожжения (словно недостаточно было просто порвать и выбросить листок, если уж меня так беспокоила ее репутация что вообще смешно) свидетельство на мой теперешний взгляд нечистой совести бывшего восьмиклассника. Тогдашний «я» настоятельно желал удалить из сознания все, что противоречило фальшивой официальной версии: «мы с N приятели не более того».
Опыт двусмысленности подобной «дружбы» оказался для меня столь малоприятен, что в дальнейшем я склонялся к тому, чтобы вообще не связываться с женщинами, начинавшими первыми проявлять ко мне интерес, не пропуская ближе, отсекать на дальних подступах. В таком образе действий можно при некотором напряжении внутреннего уха услышать мотивы альтруизма словно я хотел уберечь их от разочарования; полагаю, однако, что в основе лежал страх перед женской стихией, требовавшей от меня большего, чем я хотел и решался дать.
Вообще, страх играл чрезмерную роль в моей тогдашней жизни: я не сказал бы, что был слишком пуглив, что ужас перед осами, змеями, высотой или покойниками был во мне особенно силен Скорее, я был (и в значительной степени остаюсь) попросту излишне нервным экземпляром, с обостренной чувствительностью и мнительностью мне хочется верить, что это обычная черта невротика. Страх рождался скорее от непонимания чужой реакции на мои действия, я не мог уверенно предугадать что можно, а что нельзя в той или иной ситуации. Зачастую мне трудно было понять, что именно от меня хотят услышать, поэтому я предпочитал так или иначе молчать иногда достаточно многословно (я редко лезу в карман за словом и при желании могу поддерживать разговор в почти любой компании); я находился в постоянном напряжении от того, что совершу бестактность, что меня не примут таким, какой я на самом деле, что я кого-то шокирую «Излить душу» перед кем-либо было для меня при всей моей нездоровой склонности к самоанализу совершенно немыслимым делом.