Конечно же, это был глас отставного скинхеда авторитетный, нахальный и очень самоуверенный. Не хватало еще, подумал Антон, чтобы он начал внучке свою картинную галерею демонстрировать, козел вшивый. Настроение резко покатилось вниз, словно ртуть в градуснике, и Антон решил демонстративно застонать. Эффект получился ожидаемый.
Зырьте-ка, наш стукнутый ожил, удовлетворенно произнес Лехин голос.
Ой! трепетно сказала дева.
Щас замру всех! грозно отсек Никитич. Не мешайтесь: пусть Ант в смысл входит.
Помимо сена, в воздухе однозначно запахло чем-то вкусным так, что заболели слюнные железы. А тут еще на лоб извечным женским жестом легла прохладная, узкая девичья ладошка, и Антон согласился с собой, что пришла пора вернуться в этот мир зрительно.
Распахнутые зеленые глаза, удлиненные так, что чуть ли не заезжали на виски, буйное облако темных, с рыжими искрами волос и ехидный изгиб идеально очерченных губ все это было столь ошеломительно, что Антон вновь крепко зажмурил глаза и невольно пробормотал: «Чур, чур меня».
Еще чего, недовольно, хотя и мелодично прозвучало над ним. Дед, неужели я такая страшная, что на меня и смотреть не хочется? Еще и «чуры» кличет
Сказано не тронь! прогрохотал Никитич. И прикручивать не смей! Говорено: не в силе он
Ему такому месяца три отлеживаться, ревниво сказал вредный Лехин голос. Между прочим, у меня как раз и сессия закончится
У тебя, обалдуя, звонко произнесла дева, сессии по полгода и все на одном и том же курсе! Обалдуй и есть!
Ну, вот! сердито взвыл Никитич. Деваха, ты когда за говором-то надзирать будешь?
И в комнате засуетились. Антон с интересом вновь открыл глаза и даже приподнял голову.
За старинным громоздким столом, накрытым изумрудной скатертью и уставленным яствами, сидел Леха с отсутствующим видом и пускал слюни. Мягкий свет, падающий из-под огромного зеленого абажура висящей над столом лампы, ненавязчиво подсвечивал его пустые и бессмысленные глаза. Рука с ложкой, которой Леха, видимо, хотел совершить в воздухе изящный пируэт, застыла в совершенно нелепом положении. Возле Лехи суетился Никитич в длинной, ниже колен полотняной рубахе и совершал какие-то замысловатые пассы перед Лехиной физиономией. Напротив стояла зеленоглазая девушка в джинсах и откровенно хихикала.
Обалдел как есть, обалдуй, бормотал Никитич. Так Щас вспомню Хара, муру, харя! Ага, оживает.
Леха зашевелился, рука с ложкой брякнулась на стол, в глазах стало появляться осмысленное выражение.
А чё сессии? нагло, без перерыва продолжил он. У нас программа знаешь, какая? Тут тебе и Сервантес, и Пиноккио, и этот как его Марадонна! Ты в курсах, какую голову надо иметь?
Слюни сначала подотри, сердито молвила девушка и быстро зажала рот ладошкой, боясь, как бы чего опять не вылетело.
«Ну, и куда ты попал? спросил себя Антон, обозревая странную компанию и почувствовав, наконец, что лежит не просто на диване, а на тюфяке с сеном. Впрочем, не бьют уже хорошо».
Может, вспомнит кто-нибудь о болящем? прохрипел он. И расскажет, что происходит?
Ты полежи, милок, прочавкал вернувшийся к обеду Никитич. Горячее, вишь, стынет. Сейчас чаек поспеет, тут мы, не торопясь, все тебе и обскажем. Ты в беспамятстве три дня и три ночи лежал м-ням, м-ням Куда тебе торопиться?
После столь обнадеживающего сообщения вся троица вернулась к обеду, оживленно обсуждая взбесившуюся питерскую погоду. Антон же с изумлением осматривал большую комнату, все стены которой были закрыты буйно разросшимися растениями, а в одном углу расположился на столике самый натуральный, живой кусочек леса, с деревьями и буреломом, но в миниатюре. Ему даже почудилось, как из дупла выбралась крохотная белка, пренебрежительно зыркнула на него и повернулась к нему рыжим пушистым хвостом. За окнами, старательно закрытыми шторами цвета палых листьев, что-то скрежетало, секло то ли снегом, то ли градом, и от этого в теплом, напоенном травами помещении было особенно уютно.
Чаевничать Леха не стал. Умяв здоровенную порцию грибного, судя по запахам, супа, он засуетился, засобирался, и, бросив Антону на бегу: «Ну, давай, братан, оживай», подозрительно быстро смылся.
Умаялся он тебя вертухать, объяснил Никитич, присаживаясь к Антону. Мне-то, вишь, не поднять, тяжел ты, а Весняне не гоже глядеть на мужские хворости