Может быть, следовало найти опору в словах, которые мой друг выслушивал во время наказания, например: "Неужели у тебя совсем нет гордости, мальчик?" - или: "Как же можно так низко лгать??!" Однако я вынужден сказать, что еще и сегодня мне трудно представить себе, как сохранить гордость, получая пощечину, или как ее проявить, если тебе задают трепку. Я мог бы себе представить ярость, но как раз ее-то мы не имели права ощущать! И точно так же дело обстоит с ложью; как же и лгать, если не низко? Может быть, неумело? Когда я об этом размышляю, мне и по сей день приходит в голову, что от нас, детей, чаще всего требовали, чтобы мы лгали правдоподобно. Это было похоже на двойную бухгалтерию: во-первых, ты не должен лгать, во-вторых, если уж ты и лжешь, то лги не столь изолгавшись. Наверное, взрослые преступники способны отличать одно от другого, поскольку в зале суда их именуют особо изощренными злодеями, если они совершали преступления хладнокровно, осторожно и предусмотрительно; однако требовать этого от детей было явно чрезмерным. Боюсь, что я не проявил столь бросающихся в глаза недостатков характера, как мой друг, по той лишь причине, что меня воспитывали не так тщательно.
Наиболее убедительными из родительских изречений, касавшихся нашего характера, были те, которые связывали глубокое сожаление о его отсутствии с предостережением, что мы, однажды став мужчинами, будем в нем очень нуждаться. "И такой мальчик хочет стать мужчиной?" - примерно так звучала эта мысль. Если закрыть глаза на то, что роль хотения здесь оставалась непонятной, прочее по меньшей мере доказывало, что характер нам потребуется нескоро; к чему же тогда эта поспешная подготовка? Мы именно так ко всему и относились.
Итак, хотя у моего друга в те времена вовсе не было характера, отсутствия его он совершенно не ощущал. Это чувство появилось позже, когда нам было по шестнадцать-семнадцать лет. Мы как раз стали ходить в театр и читать романы. Воображением моего друга, более восприимчивого, чем я, к сбивающим с толку прелестям искусства, завладели основные типажи городского театра: интриган, благородный отец, герой-любовник, комическое лицо, даже роковая салонная львица и очаровательная простушка. Теперь он разговаривал лишь фальшивым голосом, неожиданно обнаруживая в своем характере все, что только представлено на немецкой сцене. Если он что-нибудь обещал, никогда нельзя было знать, дает ли он честное слово как благородный герой или как интриган; бывало, он начинал с коварства, а заканчивал благородством, и наоборот; он встречал нас, своих друзей, громкими поношениями, чтобы потом, совершенно неожиданно, с элегантной улыбкой бонвивана, предложить нам усесться поудобнее и пододвинуть коробку с шоколадными конфетами; или же он по-отцовски заключал нас в объятия и таскал у нас сигареты из карманов.
Все это было вполне безобидно и очевидно по сравнению с воздействием прочитанных романов. В романах встречаются описания самых удивительных способов поведения во всех житейских обстоятельствах. Правда, есть один крупный недостаток, заключающийся в том, что житейские обстоятельства, в которые ты попадаешь, никогда полностью не совпадают с теми, что описаны в романах и где еще понятно, как нужно поступать и что говорить. Мировая литература представляет собой чудовищных размеров склад, где миллионам человеческих душ предлагают одежду из благородства, гнева, гордости, любви, издевки, ревности, аристократизма и низости. Если женщина, которую мы боготворим, попирает наши чувства ногами, то нам известно, что мы должны обратить к ней свой укоризненный, полный невысказанного чувства взор; если подлый человек дурно обходится с бедной сиротой, мы знаем, что нам следует ударом повергнуть его на землю.