Как часто потом, особенно когда видел ее вот так, неожиданно проходящей по двору в резко-голубоватом электрическом свете, я в своих первых мечтах о ней мысленно называл ее своей женой, примеривался, как это чудесно звучит, как взрослый мужчина мог называть свою жену, свою женщину: Наташенька, солнышко, яблонька, белочка, кошечка, зайчик, арбузик, ягодка
Господи, да как можно было ее не любить! Как долго и отчаянно я боялся, что наше проклятое «прошение» об улучшении жилищных условий все-таки возымеет действие и нам вдруг дадут две комнаты в какой-нибудь другой квартире или даже отдельную квартиру и, следовательно, придется съехать с этой квартиры и расстаться с Натальей. Я даже злился на маму, дулся, просто до кипения внутри доходил, если та вдруг вспоминала историю с прошением. Или, что еще хуже, не подозревая о моем состоянии, начинала простодушно фантазировать, изобретать новые ходы для решения квартирного вопроса. Потом я, слава богу, понял, что никто ничего нам не даст. В отличие от мамы, которая этого так и не поняла. Незадолго до смерти, высохшая, как скелет, и едва волочившая ноги по квартире, мама все еще бредила вариантами улучшения наших жилищных условий. Все собиралась нарядиться в свой ярко-апельсиновый кримлен и куда-то идти. Горько и жутко было ее слушать.
Все это было уже гораздо позже, а тогда, в тот первый летний день к нашему подъезду подкатила грузовая машина с немногими вещами и мебелью Натальи, и я помогал заносить вещи в лифт, поднимать в нашу квартиру.
Между прочим, кроме двух грузчиков, прибыл и «бывший», Макс, хотя его помощь, как я понимаю, не только не требовалась, а, после всего произошедшего, была неприятна. Тем не менее, он явился, якобы удостовериться, что Наталья без хлопот переехала и нормально устроилась. Слава богу, скоро понял, что он тут лишний, окинул взглядом сложенные грудой вещи, приблизительно расставленную мебель и откланялся.
Сам Макс объяснял свой подлый поступок, то есть уход от Натальи, следующим образом. Якобы, бежал, потому что просто боялся сойти с ума, погрузившись в эту драму с обреченным ребенком. Просто сдали нервы. «Но уж больше, чем наиудил, не наиужу, правда?». Молодая женщина не гнала его и, что удивительно, не глядела на него с ненавистью, не то чтобы не замечала, а просто вообще старалась не смотреть в его сторону. Мама и я, особенно, конечно, мама, смотрели на него с холодным презрением. Он, очевидно, отчасти сознавал свою вину, улыбался с подобием смущения, не без обаяния и всем видом показывал, что и не думает навязываться. Иногда казалось, что он всерьез считает себя конченым человеком.
Удивительное дело, несмотря ни на что, я находил Макса довольно симпатичным. Он хорошо улыбался, был изыскан. Заговорив со мной, заинтересовал интригующими замечаниями, ни с того, ни с сего коснувшись аутотренинга и медитаций. Говорил с подростком как с равным. Безусловно, это подкупало. Объяснил, что только в воображении человек получает возможность наилучшей самореализации, и что вообще фантазия отличная штука. Намекал, что более или менее владеет собственным внутренним пространством, в котором могут происходить изумительные вещи. К тому времени я уже кое-что знал об этих предметах, с жадностью проглатывал соответствующую литературу.
Все равно я косился на Макса с недоверчивостью, хотя за все время я видел его лишь пару раз. Тогда при переезде Натальи и неожиданно у меня на дне рождении. На том самом дне рождения, где присутствовал и тот в массивных роговых очках, приглашенный тетей Эстер «для компании». Что касается Макса, то он явился по маминому приглашению. Мама разыскала и пригласила его специально «для Наташеньки». Ей, якобы, показалось, что у них еще может «склеиться». Я взревновал ужасно. Слава богу, ничего у них не «клеилось».
Вообще-то, Макс очень нравился женщинам. Эдакий насмешливый сатир. Если бы сатиры существовали, то Макс был как раз тот типаж. Длинноволосые, остроносые. Остроязыкие. Но, безусловно, красивые, по-мужски. Хотя я не знал точно, какие они, сатиры может, некрасивые, скрюченные Во всяком случае, мрачный сатир, сатир, погруженный в себя и в эксперименты со своим подсознанием, это было зрелище довольно печальное и странное.
Немного устроившись, прибравшись, Наталья позвала нас с мамой и старуху Цилю к себе в комнату на «новоселье». У окна, распахнутого на предвечерную Москва-реку, мы пили чай с пышным и сочным кремовым тортом. Мама с Натальей (а также старуха Циля) выпили по рюмке-другой сладкого «дамского вина». Это было что-то вроде импровизированного праздника по случаю первого знакомства. На стене висел вполне дилетантский, но удачный и выразительный городской пейзаж: река, набережная, чайки. Розовый мазок на набережной не то девичья фигурка, не то солнечный блик. Позже я узнал, что картину нарисовал Макс. Его она вычеркнула, или постаралась вычеркнуть, а картину все-таки повесила. Довольно незамысловатая, если не примитивная работа для человека, который уходил в глубокие погружения в «подсознание»