Поэма взлёта
1.
в мире цветов, где я родилась
(далеко. не здесь!..
не каждому в то игольное ушко дано пролезть!)
марты сплетают пятую вязь
во всю разбухая сиренью по-летнему.
и знает тот мир об одной красивой примете:
нужно встать на рассвете,
когда солнце едва над горизонтом зависнет,
найти сиреневый пятилистник
и съесть
этот цветущий в счастье билетик.
2.
а в Москву этот март приходит однажды маем.
я наброшу на плечи плащ.
и выйду, его принимая
3.
там весенний Арбат устал от столпотворения.
измождён.
исхождён.
изнурён.
искушён.
испьянён. пивною кипью испенен.
не поёт сегодня, не красится (не с руки!).
нынче небо краплёной брызжет росой. и он
попрятался под козырьки.
4.
а я Арбатом каблуком попирая его наготу
иду к тому,
кто зовёт глазами босыми.
и от вкуса билетика во рту
сиренью тону
по ступенькам к нему
поднимаюсь
в троллейбус синий.
5.
эй, диджей!
помоги мне, поставь Высоцкого,
чьи песни
больше моих стихов
любит любимый мой vis-а-vis.
не щади: ни струны, ни связок.
да пожарче подлей басы!
эй, гарсон!
принесите сиреневый сок мне!
я в зрачках, что напротив,
с «Балладою о любви»
сиреневой пятой вязью
остаюсь в этом троллейбусе.
6.
а за окном
всё люди,
всё люди,
люди
бегут по арбатским лужам.
промокшие насквозь в печаль впечатаны дней.
их одинокие, впитывающие души
о брусчатку истёрлись в поисках пары.
люди!
лужи не страшно!
лужи блюдом
зеркалят неба глаза.
пусть лужи будут!
без них нельзя.
путь одиночества в никуда куда страшней.
слишком он мне знаком.
вам не хочу!
испаряюсь в любимом.
вся растворяюсь в нём.
от одиночества вас укрываю своим паром
своим
пятилистным
зонтиком.
7.
колесом себя от земли оттолкнув,
и от солнечной вспышки ослепнув,
(зачем глаза, когда видишь уже и без них?)
по небесной кладовке шаря рукой,
полетел мой троллейбус синий
над Арбатом,
над лужами,
над Москвой,
над Россией
над шариком.
и над
бездной
ПАРЛЕНДАРЬ
Поэма конца и начала
1.
Был год восьмой.
Луна была слепа.
Она на ощупь шла над горизонтом
поверх деревьев, задевая горы,
вцепляясь в тучи в поисках дороги.
Был нужен поводырь ей, но его
Луна не ощущала ни вблизи,
ни в той дыре, в которой
раньше знала
сияли звёзды.
Луна пыталась вскармливать фонарь,
но ветер задувал её лучину.
Она входила в новый год с надеждой
на обретенье,
но валилась навзничь
под тяжестью отпущенных потерь.
Потери,
рассыпаясь на осколки,
в лицо впивались, в мёртвые глазницы,
ещё сильнее ранили клетчатку
и до того уже ослепших дыр.
2.
Был год девятый.
Солнце ускользало
из лап восходов, падая в закаты
так быстро, что едва хватало часу
наполниться хоть капелькой тепла
живительного, но едва живого
не согревающего
ни себя, ни время
от пустоты сжигаемого сердца.
Пустело всё.
Пустующее сердце
сжигало плоть и разум.
И глаза.
От копоти той яблоки чернели,
скрипел хрусталик, оболочка жалась
фиброзная, а радужка кроилась,
отслаивая все цвета до бели.
Пустело всё.
И Солнце, и Земля.
3.
Был год десятый.
Время пустоты.
Которое, сжимаясь в черноту
Дыры вселенской,
втягивало космос.
И расщепляло атомы и ядра
последних отголосков старой эры,
вдувая пыль в астральные колодцы,
в переработку отправляя слово,
отказывающееся от нови,
не понимающее, что настало время
для перемен воды, несущей мудрость.
Для перемен.
Для льющейся воды.
4.
День два-один.
Восьмой сиван.
Автобус,
взлетевший над просторами России,
готовился к посадке-остановке,
когда мужчина женщине земной
сказал:
Не бойся ничего.
Отныне
и Ты, и Сын мой под защитой света.
И грязь к тебе уже не прикоснётся
толпы, несущих душу, как лохмотья,
пытающихся затолкать локтями,
догнать дыханием своим гниющим
тот воздух, что тебе предназначался,
и чрево, что хранится для живых.
Шестое чувство пятых измерений
в тот день открыло двери двух миров.
И Боги приготовились на Землю
сойти,
чтоб дать земным дорогу к свету,
не подпуская к чистому толпу,
которая рвалась вперёд скорее,
к дверям, что для таких всегда закрыты,
рвалась ворваться в лучший из миров,
чтоб там в лохмотья души разрывать.
Но Боги
не пускали грязных в двери.
5.
Был день ноль-два.
Был два-два ав.
День Два.
Был день двойной.
Двойное равновесье.
Когда слова живым ручьём строились,
открывши глаз, не открывая имя.
Не тайна.
Но сокрыто до поры.
Был день семь-восемь.
День один и шесть.
Восьмой тишрей.
Когда поднялся ветер,
И, разгоняя тучи серой пыли,
открыл дорогу светлому потоку,
Луну и Солнце призывая слиться.
Был день два-три.
Один и шесть хешван.
Был день пять-семь.
Пять в семени
был день.
Когда с небес был зов о капле крови
живого человеческого тела,
прольющейся не в войнах, а с любовью
к живому человеческому телу,
к живому человеческому духу,
к живой душе, пролившейся любовью.
О капле, что прольётся добровольно.
Которая должна соединиться
с земною кровью, что водой зовётся
и с чистым воздухом живой земли.
В тот день услышан зов был, и исполнен.
В тот день
живою стала кровь-вода.
6.
А на астрономическом табло
был счет: два-ноль
один-один. В парсеках.
Был день восьмой.
На чашах третий шват.
Был год пять-семь и семь-один.
Был год
пять семь один
пять в семени едином
когда Луна взошла.
Своим лицом
она закрыла Солнце, оставляя
лишь окантовку света для Земли.
Но света стало больше, чем в обычный
седьмой, шестой и даже пятый день.
В тот день светила встретились глазами,
глаза друг другу светом оживив.
7.
Был день восьмой.
Один и семь.
Двенадцать.
Один и два.
Был шват.
Когда младенец
С глазами, что в себе хранили мудрость
всех предков, всех богов и всех планет,
был матери земной своей показан.
Показан.
Но не отдан до поры.
Ещё не время было отдавать.
Об этом два хранителя молчали
у трёх кроваток.
Голос же звучал.
На трёх кроватках в маленькой каморке
Младенцев было четверо.
Один
который есть и Альфа, и Омега.
Его кроватка значилась вначале.
За ней вторая шла с учеником.
На третьей были девочки-близняшки.
Кроватка та стояла чуть поодаль.
Тем девочкам быть жёнами земными
Великих Славных, что лежали рядом,
и матерями будущих Богов.
Был день благой
Был день седьмой.
Был третий
Нисан.
И между тем нисаном,
который крест взвалил, и нёс на гору,
и этим было ровно два по сорок