В те дни, когда мне приходилось решать организационные вопросы, курсируя между Домом культуры и администрацией посёлка, я часто видел, как Елизавета, стоя рядом с гружённой почтовой корреспонденцией повозкой, о чём-то тихо беседует с извозчиком и одновременно, ласково поглаживая дряхлую лошадёнку, угощает её припасённым лакомством в виде морковки или кусочка сахара. При этом внимательные глаза Елизаветы замечали всё вокруг: и то, что лошадь сильно исхудала на скудных харчах, и то, что уже еле тащит она телегу с посылками до станции. А Акимыч, кучер, сильно сдал за последний год, и пора уже отправлять его на заслуженный отдых.
Мне нравилось смотреть наши спектакли из зала, как смотрят обычные зрители. Особенно я волновался, когда на сцену выходила Елизавета. Я обратил внимание, что при её появлении сельские жители начинают открыто улыбаться и громко хлопать в ладоши, выражая этим своё отношение к ней. А однажды одновременно с аплодисментами по залу прокатилась волна шума зрители начали перешёптываться: «Смирновым-то Елизавета Фёдоровна положенную ей большую комнату отдала. Сколько, говорит, людям можно мучиться в бараке? Пусть поживут по-человечески». «А Авдотье-то, у которой восемь ртов, подхватывали другие, младшеньких помогла в детский дом пристроить на казённое житьё-бытьё». Я слушал и понимал, насколько Елизавета богата душой и сердцем. И тем дороже она становилась мне. Как же я был счастлив от того, что скоро закончится спектакль, и я буду иметь возможность подержать нежную руку Елизаветы в своих руках, вынося благодарность артистке за выразительную игру.
Казалось бы, вся жизнь Елизаветы была на виду, как и жизнь любого сельчанина, но в посёлке никто не знал, как, впрочем, и я, об одном её нерядовом поступке. Она потеснилась и приютила у себя чужую женщину, выгнанную из дома. Елизавета увидела её, прячущуюся под лестницей своего дома. Увидела и ужаснулась: женщина была беременна. «Что с тобой, милая? спросила она её. Иди-ка сюда, на свет». Женщина вышла, жалкая, плачущая, пугливо прикрывающая свой выпирающий живот складками широкой юбки.
Елизавета участливо посмотрела в её тоскливые глаза. «А что ты здесь делаешь?» Марфа (так звали бедняжку) рассказала о том, что свекровь, ни от кого не скрывая свою нелюбовь к ней, давно хотела извести её, а узнав, что она ждёт ребёнка, молча показала на дверь.
Жену родного сына своего выгнала на улицу. Его-то нынешней осенью в армию забрали, и заступиться за неё стало некому. «Пойдём ко мне», только и произнесла Елизавета. Историю эту я узнал от самой Марфы, когда Елизавете по ряду причин пришлось уехать из посёлка. Не скрою, тяжело мне было расставаться с ней, я почему-то был твёрдо уверен, что подобную женщину вряд ли когда-либо ещё встречу. С её отъездом всё стало будничней, прозаичней. Но когда я смотрю в ночное небо, кажется мне, что зажгла Елизавета над нашим посёлком новую звезду, лучи которой наполняют жизнь мою светом и немеркнущей надеждой.
Книга в альманахе
Евгения Славороссова
Московские сны
Недаром ощущает вдруг
Круженье головы
Тот, кто вступил в заветный круг
Магической Москвы.
Прижав к глазам Кузнецкий мост
Цветной калейдоскоп,
Он видит пляску лиц и звёзд
В коловращенье толп.
О, одиночества кольцо
В кипении столиц!
Как отыскать одно лицо
В калейдоскопе лиц?
В московских беспокойных снах
Клубится странный мир,
Что спрятан в четырёх стенах
Запущенных квартир,
Где мученик житейских драм
Жжёт до рассвета свет,
Он хмур, как дворник по утрам,
Пьян ночью, как поэт.
Москва, соперница подруг,
Ревнивей верных жён.
Тот, кто в магический твой круг
С рожденья погружён,
Несёт великой страсти гнёт
Сквозь шум людской молвы,
Пока навеки не уснёт
В объятиях Москвы.
Я сердца и ног не жалела.
Забыть ли о времени том?
А в небе полоска алела,
Алела и гасла потом.
А вечер спускался чудесен,
И вот уж строки не прочесть.
И плакало сердце от песен,
И туфель сносила не счесть!
Биенье девичьей мигрени,
Гремящего города пыл,
А запах цветущей сирени
Над чадом бензиновым плыл.
Моей бесконечной прогулки
Блужданья. Который уж год!
Всё кажется в том переулке
Кого-то я встречу вот-вот.
А может прошла-проглядела,
Впотьмах не узнала лица?
Надежда моя без предела,
Дорога моя без конца.
Лес диковинных деревьев
И светящихся плодов,
Труб в султанах дымных перьев
На опушках городов.
В чаще каменного леса
С детства пела, как могла,
В жёстком шелесте железа
И цветении стекла.
Я растворюсь в Москве, как в пенной чаше,
Бесценной, золотой нет в мире краше,
Наполненной сладчайшею отравой,
Хмельною изумрудной и кровавой.
Исчезну, словно голос колокольца,
Пройду сквозь все магические кольца.
В моей Москве, гранитной и бетонной,
Я кану, словно в пропасти бездонной.
Как шарик кровяной, скользну по венам
По переулкам необыкновенным.
Подобно числам бесконечно малым,
Сольюсь с толпой, снующей по вокзалам,
По площадям, по улицам, бульварам,
По магазинам, паркам и базарам,
Театрам, галереям, стадионам
Со всем народом многомиллионным.
В стране Москве, безмерной и бескрайней,
Легко я сгину, повстречавшись с тайной.
На карусели жизни быстротечной
Кружит, хранит меня мой Город вечный
Москва моя, души моей столица,
Твоих богатств ничтожная частица
Я золотник твой маленький. Но всё же
Со мною ты прекрасней и дороже.