Потом он, конечно, попросил у меня взаймы, и я не смогла ему отказать, и отдала ему свою единственную трёшницу, на которую собиралась жить неделю. А он, положив её в карман, сказал: «Поэту очень мало нужно. Немного хлеба и немного вина». Потом мы поговорили об общих знакомых и уже собирались расходиться в разные стороны, как он, немного замявшись, сказал:
А вы знаете, я нашёл прекрасную работу. Очень много свободного времени. Главное голова во время работы свободна: можно думать, наблюдать И деньги. Правда, совсем небольшие, но всё равно кое-что.
И где же? спросила я.
А вы не будете меня презирать? неожиданно спросил он.
Я? Вас?
Ну, так вот, друг мой. Я работаю натурщиком Нет, вы правда не презираете меня? Из лифтёров, знаете ли, меня уволили.
Господи, за что же мне вас презирать?
Он опять оживился, заулыбался. Он стал в позу Давида с пращой:
Вот так стоишь часами, а за спиной карандаши шур-шур-шур как тараканы. Так и шуршат Нет, вы действительно не презираете меня?
Весной из флигеля всех жильцов выселили и отдали его заочному отделению, переоборудовав квартиры в аудитории. Мой приятель исчез из моей жизни, наверное, навсегда. Наша встреча на осеннем бульваре была последней.
Иногда я вспоминаю его, вроде ни с того ни с сего, слышу печальный и ироничный голос с соломоновыми интонациями:
«Шур-шур-шур как тараканы, и мне становится больно и грустно.
А порой, заходя в книжный магазин, я ловлю себя на том, что ищу взглядом на прилавке невозможную книгу.
1618.11.1988Двое на дне дождя
Мы вышли из Литературного института и пошли через сквер к воротам. Накрапывал дождь. Огромные редкие капли стукали по листве и по асфальту, как виноградины. И пока мы шли, за те несколько минут, накрапывание превратилось в сплошной поток. Дождь бешено зашумел, растрепал деревья институтского сквера и бульвара за воротами. Стало темно, как в колодце. Дождь был таким плотным, что между мной и моим спутником образовалась как бы стена.
Я на Цветной, в «Литературку», а тебе куда? Давай подброшу!
Мне надо было в метро, но никакого метро по дороге от Тверского до Цветного в ту пору ещё не было. А в «Литературке», в отделе писем, у меня работал старый знакомый, которого я давно собиралась повидать.
Тогда и мне на Цветной, сказала я.
И мы нырнули в его красный «жигулёнок», стоявший у обочины сразу за воротами. Развернулись. Поехали. Ливень хлестал, выл, клокотал
Мы не доехали и до Пушкинской. Ткнулись опять в обочину. Мир вокруг перестал существовать. Ни машин впереди, ни домов, ни решетки бульварной изгороди. Был только белый, гудящий поток Какой-то первобытный, безумный По мостовой неслась взбесившаяся река «Жигулёнок» едва удерживался, чтобы не оторваться от потонувшей обочины и не поплыть вспять к Никитским воротам бумажным корабликом, не закувыркаться в мутных волнах летучей щепкой Хотя казалось: ни Пушкинской площади, ни Никитских ворот в природе уже не существует всё начисто смыто
В жизни не видел такого дождя, сказал мой спутник. Прямо конец света
Или начало, сказала я.
Всегда ты споришь, сказал он с лёгким укором, и мы засмеялись. Ужасно ты похожа на мою младшую дочку.
А июльский ливень гудел и полыхал за мутными окнами нашего батискафа Нас слегка покачивало.
Послушай, а ты всерьёз решила перейти на заочное? Может, всё же останешься в моём семинаре?
Да нет, уже решила Надо зарабатывать на жизнь.
А почему ты не живёшь на литературный заработок?
Я засмеялась на его слова.
Потому что у меня его нет!
Надо подсуетиться. Брать командировки в журналах. Хочешь, помогу с этим?
Спасибо, но У меня не получится писать на заказ.
Надо уметь писать всё. И на заказ тоже. Многие начинают с того, что пишут на заказ.
Мне кажется, если этим заниматься, то отучаешься писать по-настоящему, своё.
Я думала, он обидится на мои слова или разгневается (а гневаться в мой адрес он умел!), но он смотрел на меня по-доброму, ласково и грустно. И я вдруг впервые за два года нашего напряжённого, трудного общения (норовистая студентка и творческий руководитель), увидела за его аристократической внешностью немолодого, усталого человека.