Где я? В каком веке?.. Рядом со мной сидел хозяин, русский барин. Дом был полон челяди. Заходил шофёр (так и хочется сказать: кучер), сказал, что всё заказанное из Москвы привёз. Откуда-то из глубин дома выплывала кухарка, тоже о чём-то докладывала. В раскрытое окно было видно работающего садовника: он косил, коса жарко взвизгивала, пахло скошенной травой У края стола сидел бессловесный Ванька-Ванюшка, временами он срывался с места, куда-то убегал и приносил из погреба «подружку» (так хозяин называл каждую очередную бутылку). Хозяин подливал в наши бокалы. После дороги ужасно хотелось пить. Пришлось пить то, что дают. Мужчины смотрели футбол и обсуждали этот мало интересующий меня предмет. Стало скучно и захотелось на волю.
А погулять можно? спросила я.
Величественный жест был мне ответом.
Мой крёстный составил мне компанию. Участок оказался настоящим лесом. Здесь были сосны и незабудки. Наверное, французская «подружка» тому причиной, или молодой весёлый бунт?.. Так или иначе, но я упала на одну из голубых незабудковых полянок, как на ковёр, и благо, была в брюках стала кувыркаться на этом маленьком манеже пред чинными окнами особняка Я вставала на голову, и, отчаянно дрыгая в воздухе ногами, пыталась сохранить равновесие, а мой крёстный смущённо шептал: «Ведь смотрят же!..» Действительно: в одном из окон на первом этаже белым облаком застыла изумлённая горничная. В окне второго этажа я мельком увидела сухое скорбное лицо старой дамы, жены хозяина.
Ну, и пусть смотрят!
Я сделала ещё один кульбит и повалилась на голубой ковёр: меня душил смех Особняк, хозяин с толстой бородавкой на лбу, его засушенная, как осенний лист, жена, белое облако горничной, Ванька на побегушках всё при своей вызывающей реальности казалось декорацией. Декорацией к какой пьесе? Кто её автор?.. Я знала только одно: что пьеса эта стара, как мир, и роли в этой пьесе актёры выбирают сами.
Ненастоящими казались даже голубенькие незабудки. И я стала пучками выдёргивать их из горячей земли
Потом мы вернулись в дом и чинно уселись за стол. Хозяин всё так же расслабленно смотрел в ярко размалёванный экран телевизора. Звук был выключен. Рядом, опустив голову на стол, дремал Ванька-Ванюшка.
Неожиданно заскрипела лестница, и откуда-то сверху сошла пожилая дама, с прямой, негнущейся спиной столбовой дворянки и скорбным лицом. Жена Большого Поэта. Несмотря на жару, она зябко куталась в большую белую шаль. Слегка кивнув нам, она опустилась поодаль в кресло и, оставаясь безмолвной, с любопытством рассматривала меня.
Это та самая М., о которой я рассказывал Вам, сказал, обращаясь к ней, мой крёстный. А мне шепнул: «Она очень интересуется современной поэзией».
Старая дама, с ещё большим удивлением окинув меня взглядом, спросила надтреснутым голосом:
Мне говорили, Вы пишете стихи?
Да.
Ну, так почитайте же нам! не попросила, а приказала она. Голос у неё был тихий, но властный.
«Прочти, прочти что-нибудь, шепнул мне крёстный. Ведь она ради тебя спустилась, ты её заинтриговала».
Я продолжала пребывать во взвинченном настроении, требовавшем выхода.
Посвящается Гумилёву! с вызовом сказала я.
Льву? уточнила дама.
Нет. Николаю!
Ты откуда, заблудившийся трамвай?..
Пыль глухая на колёсах и трава.
Мне сегодня сердце шепчет, задрожав:
«Машенька жива!..»
В пыль и прах прошедшие года.
Говорит: не расставались никогда.
Я в трамвай вбегаю на ходу.
Машеньку найду!
Не в безумье, не во сне и не в бреду
Я тебя найду!
Скрежет, хохот, поворот и стёкол дрожь:
«Не найдёшь!»
На безмолвных колокольнях пыль, трава.
Машенька мертва
Овощной, капустный дух над алтарём
Все умрём.
Старая печальная дама слушала меня в напряжении, которое передалось мне по воздуху, как электричество. А её муж, толстый барин с бородавкой на лбу, смотрел на меня протрезвевшим взглядом
Неподкупные не дремлют сторожа
«Но сирень цветёт, заря ещё свежа!»
Обезглавленная бедная Москва,
Ты ещё жива?
Ты царевна спящая в гробу.
Не могу
Взгляда жуткого от милой оторвать
Целовать,
Целовать, покуда теплится заря
Может зря?
Машенька, Москва, Россия, Машенька,
Страшно мне!
Ах, оставь, оставь меня, трамвай
Чистый грай
Неостуженных колёс Мне пешком.
Жизнь ли, смерть ли, всё равно.
Здесь мой дом.
Когда я закончила читать тогда, в начале семидесятых, когда на имени Николая Гумилёва ещё лежало табу, в комнате повисла пауза. Молчала дама. Молчал мой крёстный. Все, как я понимала, ждали реакции хозяина. А он, обернувшись ко мне всем своим грузным телом и красным лицом, неожиданно хлопнул меня по плечу увесистой рукой: