В его обширной переписке сороковых годов нет, кроме Панаевой, никаких упоминаний о влюбленности, да и воспоминания современников не содержат ни одного женского имени, связанного с Достоевским этой эпохи. На основании этого, однако, не следует делать ошибочных выводов, будто Достоевский в двадцатипятилетнем возрасте был девственником - как это мерещится некоторым его биографам. Ризенкампф, живший с ним на одной квартире, говорит, что в 1842-44 гг., женщины Достоевского не интересовали, он якобы чувствовал к ним антипатию, а дочь утверждает, что чувства его в это время еще не были пробуждены. Очень трудно поверить этим утверждениям.
Сам Ризенкампф прибавляет, что "может быть, в этом отношении он скрывал кое-что", и затем вспоминает о большом любопытстве Достоевского к любовным делам товарищей. А что "женофобия часто скрывает не равнодушие, а наоборот заостренную сексуальность - хорошо известно".
Сексуальность эта носила, вероятно, двойственный характер - и в этом надо искать объяснения странностям поведения и противоречиям чувств Достоевского. Как и большинство эпилептиков, он, по-видимому, обладал повышенной половой возбудимостью - и наряду с ней была в нем мечтательность идеалиста. То "озарение плоти", о котором упоминают некоторые биографы (Истомин), пришло к нему не в виде восторженной юношеской первой любви, а в образе случайных встреч с женщинами легкого поведения. Насколькоон сумел в этих продажных объятиях испытать "угрюмое предчувствие женских чар и стихийной страсти", судить очень трудно - но, несомненно, молодой Достоевский начал различать любовь от физического наслаждения. Они явились ему как две, друг с другом не соединенные стороны какого-то ускользающего единства - и хотя он и понимал, что их слияние - высшее достижение добиться его в молодости он не мог.
Панаева оставалась в той сфере, в которой для мечтателя "Белых ночей" царила высокая страсть без физического обладания, а женщины, которых он встречал на петербургских окраинах, предлагали ему голое удовлетворение полового желания. В том самом письме к брату, в котором Достоевский говорил о своей безнадежной влюбленности в Панаеву, он писал: "я так распутен, что уже не могу жить нормально, я боюсь тифа или лихорадки и нервы больные".
Так над молодостью Достоевского тяготел образ двуликого Эроса. Это тем более понятно, если вспомнить мотив двойничества в его творчестве этого периода. Раздвоение личности в герое "Двойника", Голядкине, носит не только характер паранойи, но и эротических фантазий. Конечно, Достоевский через творчество освобождался от многих своих комплексов и противоречий, но "очищение", "катарсис", не исчерпывали целиком волнений его плоти и воображения.
В той среде, где он жил - а он, по собственному признанию, участвовал в товарищеских пирушках, - шумные вечера обычно заканчивались в публичных домах, и трудно поверить, что поручик Достоевский не бывал в них. Сомнительно также, чтобы во время его блужданий по трактирам и трущобам большого города, он не соприкасался с проституцией. Он, должно быть, очень хорошо знал ее - если судить по всем описаниям человеческого дна, которые разбросаны в его ранних и поздних произведениях. Достаточно прочесть"Хозяйку", "Неточку Незванову" и "Двойника", чтобы убедиться в разнообразии личного эротического опыта писателя. Впоследствии "Униженные и оскорбленные" еще более это подтвердили.
Помимо всего прочего, по темпераменту он был человеком больших страстей и тяжелой чувственности. Уже на закате жизни он говорил Опочинину о том, как велика власть пола над человеком, о подчинении воли физическому возбуждению, и о том, что мысленное разжигание желания, плоти, хуже самого греха. А он, очевидно, знал в молодости и это умственное разжигание, эту игру эротического воображения, и непосредственное удовлетворение половой потребности, которую впоследствии называл грехом.