Я прошу его оставить меня
- Что же, мне, значит, руки на себя наложить? Одно остается. Больше делать нечего. Хоть что-нибудь.
Даю д 1000 вадцать копеек, он уходит, очевидно, озлобленный.
И таких, то есть особенно неотвязных, очевидно признающих за собой право требовать своей доли у богатых, особенно много. Это все большей частью люди грамотные, часто даже начитанные и для которых недаром прошла революция. Эти люди видят в богатых, не как обыкновенные старинные нищие, людей, спасающих свою душу милостыней, а разбойников, грабителей, пьющих кровь рабочего народа; очень часто такого рода нищий сам не работает и всячески избегает работы, но во имя рабочего народа считает себя не только вправе, но обязанным ненавидеть грабителей народа, то есть богатых, и ненавидит их всей силой своей нужды, и если просит, а не требует, то только притворяется.
Таких людей, притом же и пьющих, про которых хочется сказать, что они сами виноваты, много; но немало среди бродячих людей и людей совершенно другого склада, кротких, смиренных и очень жалких, и страшно подумать про положение именно этих людей.
Вот высокий красивый человек, в одном оборванном и коротком пиджаке. Сапоги уже плохи и стоптаны, умное, хорошее лицо. Снимает картуз, просит, как обыкновенно. Я подаю, он благодарит. Я спрашиваю: откуда? куда?
- Из Петербурга, домой в деревню (нашей губернии).
Спрашиваю: отчего же так, пешком?
- Длинная история, - говорит он, пожимая плечами.
Я прошу рассказать. Рассказывает, очевидно, правдиво, как он "жил в Петербурге, было хорошее место конторщика, тридцать рублей". Жил очень хорошо. "Ваши книги читал: "Войну и мир", "Анну Каренину", - говорит, опять улыбаясь особенно приятной улыбкой.
"И вздумали домашние, - продолжает он рассказ, - переселиться в Сибирь, в Томскую губернию". Написали ему, спрашивая, согласен ли он продать свою часть земли на старом месте. Он согласился. Домашние уехали, но оказалось, что земля им в Сибири попала дурная, они прожились там и вернулись домой. Живут теперь на квартирах в своей деревне, без земли, кормятся работой. Случилось, что к тому же времени и его жизнь в Петербурге разладилась. Первое - потерял место, и не от себя, а фирма, в которой служил, разорилась, распустила служащих. "А тут, по правде сказать, сошелся с швейкой, - опять тоже улыбаясь, - совсем замотала она меня. То помогал своим, а теперь вот каким козырем. Ну, да бог не без милости, может и справлюсь".
Очевидно, и умный, и сильный, деловитый человек, и только ряд случайностей привел его в теперешнее положение.
Или другой: в опорках, подпоясан веревкой. Одежда вся-вся в расползшихся дырках, очевидно не прорванная, но изношена до последней степени, лицо скуластое, приятное, умное и трезвое. Я подаю обычные пять копеек, он благодарит. Разговорились. Он административно-ссыльный, жил в Вятке. И там плохо было, а теперь уж и вовсе худо, идет в Рязань, где жил прежде. Спрашиваю: чем был?
- Газетчиком, разносил газеты.
- За что пострадал?
- За распространение нелегальной литературы.
Разговорились про революцию. Я сказал свое мнение о том, что всё в нас самих, что такую огромную силу нельзя сломить силою.
- Уничтожится зло вне нас, только когда оно уничтожится в нас, - говорю я.
- Так-то так, да не скоро.
- От нас зависит.
- Я читал вашу книгу о революции.
- Это не моя, но я так же думаю.
- Хотел просить вас о ваших книгах.
- С удовольствием. Только как бы не повредить вам. Я дам самых невинных.
- Да мне что? Я уже ничего не боюсь. Для меня тюрьма лучше, чем так. Я тюрьмы не боюсь. Другой раз желаю, - грустно проговорил он.
- Как жалко, что столько сил тратится напрасно, - говорю я, - вот такие люди, как вы, как расстраиваете свою жизнь.