"
Когда я впервые прочитала в одном из фронтовых писем мужа выдержки из его маленького рассказа "Фруктовый сад", написанном в виде письма мужа жене, что "возврата" не будет, а будет "приход", что и ко мне придёт другой человек, я в это не поверила.
Чувство нашей большой внутренней слитности поддерживалось во мне с 45-го до 50-го года, даже как будто нарастая... Оно поддерживалось письмами, редкими встречами на свиданиях, неугасающей любовью нашей, о которой мы не уставали писать друг другу.
Как бы ни были редки в последнее время наши свидания, ни на одном из них я не встретилась с человеком, который хоть в чём-то показался бы мне чужим...
А вот в редких письмах из Экибастуза стал проступать уже какой-то совсем другой человек. Этот человек мог вызвать ещё больше сочувствия, но не мог уже в той степени, как раньше, поддерживать во мне то внутреннее горение, без которого жизнь теряла краски.
Саня становился для меня всё более ирреальной фигурой, становился далёким любимым образом. Образом-воспоминанием, образом-надеждой. Но... образом.
Я продолжаю писать ему примерно в месяц раз. Пишу о работе, о занятиях в самодеяте-льности, о докладах то на философском семинаре, то на организовавшемся у нас отделении Менделеевского общества по теме своей диссертации. Пишу, что в начале 51-го года должна получить комнату или две в новом доме, который наш институт строит для своих преподавателей, и тогда смогу перевезти в Рязань свой рояль.
* * *
После жаркого экибастузского лета пришла осень: сухая, тёплая. А потом вдруг ударил мороз и в один день стала зима. Да какая!.. Никогда раньше не знал Саня, что такое морозы больше чем 40°.
И осень, и зиму работал Саня каменщиком. "Физический образ жизни всегда шёл мне на пользу",- пишет он мне. Вот он и не болеет, и выглядит ничего. Беда только, что рукавицы на работе "буквально горят", не успевает их латать, хотя у него их и две пары: свои и казённые.
На строительстве ТЭЦ работалось споро. У Сани не так, правда, ловко шла работа, как у Ивана Денисовича, но, бывало и он увлекался ею так, что и не замечал, как уж время было кончать...
Муж заверяет, что он отнюдь не находится в состоянии уныния. Дух его бодр. Он ждёт "много хорошего в будущем" и это облегчает ему "жизнь сегодня".
Умиротворённому, спокойному, несколько фаталистическому настроению соответствует просьба прислать ему стихи и драматическую трилогию А. К. Толстого, драмы Островского, Кольцова и лирику Блока. А пока он по страничке в день читает из словаря Даля.
Многим солагерникам своим Солженицын так и запомнился - "человеком с томом Даля под мышкой, в обществе Панина и Карбе".
В письмах Сани того времени появляется то, чего в предыдущих письмах совсем не было. Экибастузский лагерь - не чета "шарашке"! А потому приходится заботиться не только о духовной пище! И наряду с Толстым и Блоком в письмах упоминаются сахар, сало, сухари.
Я не могу от себя посылать посылки. Рязань - не Москва. Об этом станет известно и в моём институте. А ведь я только-только стала опорой семьи, смогла освободить маму от помощи нам и от работы вообще, смогла материально помогать тётям, а вот теперь надо будет помогать ещё и мужу... И все заботы и хлопоты самоотверженно принимает на себя моя тётя Нина, живущая в Ростове. Ей к тому времени перевалило уже за 70 лет. Относить посылки на почту ей помогает муж моей старшей двоюродной сестры.
Ежемесячно шлются Сане сахар, сало, сухари, табак, а то и сливочное масло, и колбаса, лук, чеснок. И не только продукты. Валенки, вещмешок, шерстяные носки, рукавицы и многие разные мелочи: то деревянная ложка, то паста зубная, то нитки с иголками, то мочалка, то пластмассовая посудинка, то чернильница-непроливайка...
Получение посылок Саня каждый раз воспринимает как праздник.
Писем больше двух раз в год писать нельзя, но разрешены открытки с подтверждением, что посылка получена.