* * *
Весь август 47-го года со мной на Стромынке прожила мама. Избавив меня от всех хозяйственных хлопот, усиленно подкармливала меня и вообще баловала так, как умела только она. Я за это время окрепла и заметно двинула свою диссертацию.
О том, чтоб уложиться в срок (к первому сентября), нечего было и думать! Выяснилось, что мне придётся ещё даже немного поработать в лаборатории.
Срок удалось продлить до 1 ноября. В результате мне продлили и московскую прописку и право жить в общежитии ещё на целый год.
Вопрос об оставлении меня в университете никак не разрешится. С 1 ноября стану бедной-безработной... Ни денег, ни карточек... Стараюсь вовсю экономить хлеб. А потому к этой критической дате оказываюсь с запасом хлеба в две буханки и с несколькими сэкономленными талонами... Но век всё же так не проживешь! И через некоторое время я купила себе... карточку, с которой и дожила до середины декабря...
Что было бы дальше, не знаю. Но в день, когда я использовала последний талон, были отменены карточки на всё и навсегда!
Последний день своей аспирантской жизни я отметила тем, что аккомпанировала Шуре на вечере исторического факультета, посвящённом Октябрю. Да ещё явилась на вечер прямо от модистки, в новом тёмно-зелёном кашемировом платье, сшитом "японкой" (материал получила как-то по талону). Платье всем очень понравилось. Теперь была бы диссертация - защищать есть в чём! Пишу её из всех сил, слава богу, пишется... Просидела над ней все ноябрьские праздники, даже у Лидочки не побывала. Но зато сразу после праздников отвезла около сотни страниц Николаю Ивановичу на проверку. А пока пишу дальше и заново учусь чертить. Черчением не занималась с самой школы, а теперь вот приходится самой делать все чертежи. Но предстоит ещё эти чертежи фотографировать... Ведь ими надо снабжать все четыре экземпляра диссертации!..
У меня такая горячка, что не приходится удивляться моей крайней рассеянности во всем остальном, кроме диссертации. Саня замечает её по огромному количеству описок; то лишних, то недостающих букв и целых слов в моих письмах. Однако этим дело не обошлось! Сане пришлось давать письменное объяснение, почему он превратился в Александра Давыдовича и почему от него требуют какие-то чертежи.
Я написала Санин адрес на открытке, предназначенной доценту Саратовского университета Александру Давыдовичу Степуховичу и, соответственно, наоборот. Под руководством Степуховича я в своё время в Ростовском университете выполняла курсовую работу. Для докторской диссертации ему требовалась специальная стеклянная аппаратура, и я помогала заказывать её в стеклодувной Московского университета.
В свой очередной приезд в Москву Степухович, перемежая рассказ гомерическим хохотом, воспроизводил разыгравшуюся у него в доме сцену при получении моей открытки, предназначавшейся вовсе не ему.
Степухович знал, что мой Саня "пропал без вести" и был в некотором недоумении по поводу того, что у меня явно нежные отношения ещё с каким-то Саней.
К концу ноября вся диссертация на проверке у Кобозева. То, что он прочёл, им одобрено. Замечаний почти нет.
Работаю лихорадочно. Тороплюсь. Ведь я ещё безработная. Если меня не возьмут в университет, то можно попробовать устроиться всё же в Москве, но дохнуть некогда. И маме всё приходится выручать меня.
Перед Новым годом отдаю Кобозеву всю диссертацию уже в напечатанном виде - на последнюю, окончательную проверку. Напечатаны и все таблицы, и все приложения. Предстоит ещё только фотографирование чертежей. После чего - в переплет!
На радостях я даже покупаю маленькую ёлочку к общему восторгу всей нашей комнаты.