Саня так по кино соскучился (больше 6 лет не видел), что первый фильм "Сказание о земле Сибирской" просмотрел 2 сеанса подряд.
Чего не хватает - так это театра. Правда, по радио Саня как-то прослушал мхатовскую постановку пьесы А. К. Толстого "Царь Фёдор Иоаннович". "Прекрасная вещь и какой язык! - пишет он мне.- Удастся ли когда-нибудь увидеть это на сцене?"
Он жадно расспрашивает меня в письмах о моих театральных впечатлениях: о МХАТе, о "Воскресении" Толстого, о том, как удалась его переделка. Сам он относится к этому скептически, вспоминая, что "старик Толстой был противник всяких таких переделок".
"Представляю,- иронически восклицает он,- если бы его посадили слушать оперу (!) "Войну и мир" - как раз в "Войне и мире" он издевался над условностью оперного искусства..."
Солженицыну в ту пору не могло прийти в голову, что опера "Война и мир" Прокофьева станет со временем украшением первой сцены нашей страны. Сам Солженицын через 12 лет с неослабеваемым восторгом прослушает её в Большом театре, где наш тогда общий друг Мстислав Ростропович будет стоять за дирижёрским пультом.
Наконец, очень серьёзным объектом для изучения были у Солженицына люди, с которыми столкнула его в Марфинском институте судьба. Если чья-то судьба казалась ему примечатель-ной, он удерживал её в своей памяти, в которую к тому времени поверил.
"Мужчины, выдающиеся по уму, образованию и опыту жизни",- так характеризует их Солженицын,- конечно, должны были произвести большое впечатление на в общем-то провинциального молодого человека, до этого не так много повидавшего.
Думается, что не без их влияния стала складываться у Солженицына и та своеобразная система взглядов, которая найдёт своё наиболее полное выражение в "Архипелаге".
Там, в неволе,- своя историография и своё отношение к политике, свои мифы и свои святые. "Науки" здесь не писанные, а исключительно устные и роль документа и цитаты играют в них рассказы "бывалых людей", "свидетельства очевидцев", а то и слухи и анекдоты.
Так, к примеру, бродила десятками лет по лагерям побасенка о чудесном спасении царского брата Михаила или "точная версия" биографии Сталина, легенда о покушавшейся на Ленина эсерке Каплан или оценка давно исчезнувшей партии "октябристов".
Со своей колокольни, с точки зрения влияния на их собственную судьбу, оценивали иные "выдающиеся мужчины" и события более близких времён: и победу над Германией, и послево-енную напряжённость в Европе. Одним из основных критериев при этом была несхожесть оценок с официальными или общепринятыми. Тот, кто высказывал мысли, сходные с тем, что можно было прочесть в обычной книге, в газете, услышать по радио, мог быть уверен, что будет зачислен в несмышлёные новички, в примитив - если не похуже. И, наоборот, чем больше отходила точка зрения от общепринятой "на воле", тем сильнее вырастал её автор в глазах окружающих.
Приведу хотя бы такой пример. Александр был твёрдо уверен, а впоследствии и написал об этом в "Архипелаге", что все, мол, находившиеся в гитлеровских лагерях смерти советские военнопленные прямым маршрутом направлялись в лагеря за колючей проволокой. Когда я рассказывала ему о людях, прошедших немецкий плен и оставшихся на свободе, Солженицын находил это очень странным. Для него они были исключения. Образы пленных мелькают то и дело на страницах книг Солженицына.
Иван Денисович наказан за то, что попал в плен. Следователь не стал утруждать себя и просто записал "шпион", не конкретизируя содержание преступления. Видимо, не раз слышал Солженицын от людей, которым было что скрывать, рабочую гипотезу о том, что самого факта пребывания в плену было достаточно для осуждения.
Я читала "Архипелаг", когда его печатала.