Мне выдают зеленую форму горничной: мешковидное платье на размер больше и передник с двумя вместительными карманами. В раздевалке толпятся двадцать женщин разного возраста. Я самая молодая и хилая. Показывают, где брать тележку, выписывают шесть номеров на все пять часов. Крепкий кофе в столовой и скоро обед. Мастер-класс от грузной латиноамериканки и вперед. Гостиничный номер примерно тридцать квадратных метров, чаевые и прочие остатки того, чем можно поживиться, уже забрали старшие по званию. Сначала постельное белье им потом можно мыть ванную. Простынь и наволочки легко поддаются смене, а покрывало не поднять. Трачу на него четверть часа. Пылесосить легко. На кафеле в туалете не должно виднеться разводов это труднее. Я в поту и уже устала. Обед. После него еще пять комнат, другие девушки уже убрали по четырнадцать. Во втором номере не смыто. Это моя работа, но меня рвет. Кровать в свежей моче. Иду вниз, выяснить, как быть с матрасом. Говорят переходить в другую комнату. Здесь пепельница. Включаю телевизор, закуриваю. И так становится жалко себя, так все внутри сжимается от отвращения к жизни. Смотрю на окно, прыгнуть бы вниз, а оно не открывается. Номер готов. В коридоре встречает напомаженный мужчина и манит к себе знаком Свободы и Независимости с цифрой пятьдесят. Как думаешь, соглашаюсь? Я независима, я в жопе.
Несколько месяцев в отеле каждый, кто хотел меня поиметь, платил по полсотни баксов, а я твердила: «Я буду жить, буду жить!». Дома рыдала в подушку, вымывала из вагины дрянь, которая все сильнее и сильнее из меня лилась и воняла, но я жила. Однажды моя начальница меня застукала и с позором выгнала. Заработанное потратила уже в другой стране на лечение сразу от четырех болезней, одна из них нервное истощение».
Выпил еще. В сумке отравленной грудной клетки хаос, бедлам: мятые, рваные, испачканные плевками и жидким навозом чувства. Копнуть сверху изрезанное неудачами прошлое. Следующий пук хлама обязательно прокричит о предательстве и злом умысле. За ними обжорство гнилыми правилами. Дальше? Интересно, что бы мог значить бывший тетрадный лист, скомканный и изуродованный чернилами, давно расплывающимися подо льдом слез? Ах, да Попытки несуществующей дружбы. Была. Объятая пламенем жажды общения затмевала на время глаза, расслабляла рассудок, внезапно оказывалась несовершенной, плодила подвох и бесчестие; руки в свободном полете облепляли истину, душили и, как из тюбика, выдавливали предательство. Себя. Его. Нас вместе и того, что нам жизненно важно. И уже не спасти. Не переплавить обрывки в искусство, светлое, ценное и заветное.
И последнее. Старательно спрятанное и, пожалуй, опасное, острое упущение. Моя любовь. Классически непостоянная, взрывная и скользкая. Тьфу на нее! Не одобряю всечеловеческой слабости: погрязнуть в ком-то! Заплатить пухлому белому ворону, а у дятла с рогами и копытцами принять тот товар. За блестящим пунктиром праздничного банта треск, крапива и нож. Распорядись ими сам! Хочешь пропей!
Вытряхну соринки детства и прочие сувениры из сказок, чтобы вовсе не осталось в огромном мешке воспоминаний, окуну в прохладную воду прозрачного озера, смою пыль сомнений и кляксы попыток, подвешу на сук дерева пусть солнце сожжет микробов сжирающей изнутри неуверенности.
Пустой и готовый принять новое, я вдыхаю химический воздух и жмурюсь.
Вперед! Гадьте в мое дохлое, вычищенное дотла сердце!
День пятый. Два поколения
Если трясутся слегка руки, то в тексте жизнеописаний подпрыгивают непростительные опечатки. Я попадаю на ненужные клавиши и порчу, порчу поток энергии слов. Представлялось, что история завернется в сложный сюжет, окажется серьезной и ужасной, а получается порнографический роман дряхлеющего извращенца.
Конечно, это в определенной степени составляло когда-то мою жизнь, частично, физически. В укромных местах моей души темно и тоскливо оттого, что не хватает отзывчивости и любви в светлом их проявлении.
Зверски опостылело гниение, поэтому, ссылаясь на безнравственность, подчеркиваю доброту и нежность. Обезвреживая и оголяя пороки, принуждаю к славным поступкам. В серой массе найдутся герои, за ними последуют и будут подражать. В утопии есть истина, не прикладывать ее ко всем с безразличием перевоплотится теория в практику. Спорный вопрос о необходимости и итогах, но разве не приходилось человеку испытывать на себе миллионы новых веяний? Разве не выжил он из-за этого? Видим видимое, обоняем обоняемое, а судить об исключениях дано иным.