Ормус содрогнулся при этом воспоминании. Не крики ужаса и мольбы о пощаде, не каменные давящие своды подземелья, к тому же снижающиеся к месту, где привязанная, извивающаяся жертва ждала своего часа, оставили в его душе самый тяжкий след. Он давно научился убивать, и подземелья были знакомы ему, пусть и ненавидимы. А само мерзкое животное, огромный зухос [4], намертво сцепляющий зубы на теле. Бессмысленный взгляд выпученных глаз, скользкая кожа. А эта тёмная, чёрная в свете факелов вода, куда он утаскивал жертву! Это равнодушие жрецов, посылающих собрата своего в пасть животному, которое не могло быть Богом, конечно, а было только тем, чем было хищным животным, прикормленным жрецами человеческим мясом.
Видишь, Ормус, я прав. Мы исчерпали милосердие Бога, единственного Бога творца, который, конечно, существует. И конечно, не может быть ни Себеком, ни Сетом, убивающим брата своего, Осириса. Ни соколом, ни быком, ни шакалом, нет! Мы истощили свой народ, бесконечно пугая его, обманывая, сбивая с истинного пути. Мы давали ему тысячи ликов одного Бога, каждый из этих ликов называя Богом. И продолжалось это тысячелетия. Теперь уже поздно, говорю я тебе, начинать здесь, в Египте. Но даже если не так, то тем более надо попробовать что-то сделать, опыт пригодится впоследствии. В Риме пришли к мысли о единобожии. Там хотят начать с Иудеи. Они просили послать им того, кто посвящён, кто знает. Я не вижу никого другого, столь подходящего к этой роли, главное подготовленного.
Ормус отвлекся от своих воспоминаний. Взмах правой рукой, поворот корпуса влево. Взмах левой, поворот корпуса вправо. Отточенное в Александрии умение детства, плавание. Радость напрягаемому телу. Голубое небо над головой, синее море внизу. Вода тёплая и прозрачная. Чайки над волной, охотятся на рыб. Вот одна камнем упала на воду, почти нырнула, а взлетела уже с серебристой рыбкой, удачливая. Впрочем, здесь им, чайкам, еды всегда хватает. Вот проплыла стайка рыб, абсолютно чёрных, с хвостом в белую полоску. Они часто сопровождают пловцов в их пути, кто же их знает почему. Но не все здесь так строги в одеяниях. Великолепны порхающие в толще воды рыбы-бабочки, или встречающаяся на рифах великолепная особь с иссиня-фиолетовым телом и желтыми плавниками. А встреча с огромной рыбиной, у которой большущие рот и зубы, памятная ему с детства, могла бы напугать не только ребенка, каким он тогда был. Радость узнавания родного, пришедшего из детства, владела Ормусом.
Позади Ормуса на длинной веревке, привязанной к поясу, плыл его скарб, на небольшом плотике из верблюжьей шкуры. Здесь была его одежда, несколько лепёшек, бурдюк с водой, деревянный посох, достаточно массивный и могущий служить при случае оружием, драгоценные камни в мешочке. И посох странника, и камни были подарком Херихора. Старик растрогался на прощанье. К великому удивлению Ормуса, покровитель провожал его с глазами, полными слез. Ещё больше Ормуса удивило собственное желание непременно когда-нибудь увидеть ещё этого человека, так круто изменившего его предначертание в этой жизни.
Ормус в который раз нащупал на поясе свои ножи. К голоду, холоду, жаре и прочим неудобствам он был привычен. Но переплыть море или идти по пустыне и по горам в одиночестве и без оружия было бы невозможно. Да он и привык к ним, и чувствовал бы себя просто беспомощным без привычных атрибутов стража Долины Царей.
А вот встреча с родными и близкими не вызвала тех чувств, которые должны были бы возникнуть, вновь задумался Ормус. Он так тосковал по всему, что составляло его жизнь в детстве, все эти годы. Ему снились яркие, цветные сны о прошлом. Снилась мать, надевающая амулет с изображением человеческой руки кому-то из младших на шею. Завязывая узелок, она повторяет магический заговор: «Исида сплела шнурок, Нефтида разгладила его. Он защитит тебя, мой милый малыш, и ты станешь сильным и богатым. Боги будут к тебе добры и оградят от всякого зла. Рты тех, кто произносит заклинания против тебя, будут закрыты Я знаю их имена, и пусть те, чьих имён я не знаю, тоже пострадают, и немедленно».
Возможность вернуться сюда, дарованная ему судьбой в лице Херихора и его покровителей-римлян, вызвавших Ормуса, окрылила жреца. А действительность оказалась куда проще, обыденней. И разочаровала его. Отца уже не было на свете, три года назад он незаметно ушёл во сне. Оставил по-прежнему обремененную детьми мать, поскольку их прибавилось со времён Ормуса, и теперь, как оказалось, у него было ещё трое братьев. Чужие, неугомонные, страшно крикливые подростки, к которым он не мог, да просто не хотел испытывать никаких чувств. Сёстры, которых он помнил, были замужем. Им не было дела до него. У одной уже были свои дети, и забот хватало без гостей. Высохшая мать откровенно боялась чужого и важного господина, каким стал её сын. Правда, он снял её вечную головную боль прикосновением своих рук. И она стала спать по ночам, с его помощью, перестала слушать вечный плеск волн за порогом, когда другие давно спят. Но ближе от этого не стал, скорее ещё непонятнее, а всё непонятное у простых людей, таких, как его мать, вызывает лишь страх и отторжение. Теперь он понимал это ясно. Младший брат, товарищ по играм и проказам, недружелюбно косился в его сторону. Возможно, боялся потерять то, что теперь принадлежало по праву ему одному. Он кормил семью, и, следовательно, был здесь хозяином. Прежними остались лишь море и солнце, и по-прежнему они вызывали у него священный трепет.