Я слышал, что дом стоит на окраине села, и представлял себе деревню: вполне среднерусский пейзаж и, следовательно, деревянный дом, стоящий на взгорке, лицом на улицу, с огородом и тыквами-горляночками желтыми, которые Алеша привозил из своих южных пределов. Теперь вышло, что дом кирпичный и стоит, затерявшись в бурьяне, не бог где, у концы сяла, лицом в голую степь. Только шаткий забор ограждает дом от степи. За ним - видимость палисада, рядом - из бурьяна торчала крыша другого дома, и не было ничего, кроме бурьяна, линии ЛЭП и дикой неряшной степи, вдалеке перекрытой лесопосадкой.
А потом, наплакавшись, Таня пригласила нас внутрь, и я хоть был обкуренный, но это уже не помогало: там кровати были расстелены и видно было, что день-два назад на этих кроватях еще кто-то был, жил, считал их своими, и белье было смято, как будто эти люди только что были здесь, только что встали и куда-то ушли, но только все они умерли, и жуть и пустота в этом доме, зияющая пустота, которую было не заполнить нам, чужим, приехавшим на помощь волею случая на место тех, кто умер. И была жуть, которая всегда присутствует в доме тех, кто недавно ушел. И они были где-то рядом, что ощущалось в виде жути. Татьяна походила по этим серым, неприбранным комнатам и поплакала, все повторяя: девочки мои, девочки мои. Но потом предложила нам чаю и поставила чайник на плиту. Всем было странно трапезничать в этот ранний час, слишком ранний, чтобы предпринимать действия и чтобы есть. Миша, выполнив свою миссию шофера, чувствовал себя совсем растерянно, да и Лизка как-то посерела и обтянулась кожей. Я был один, кто заварил себе лапши "Доширак" и съел ее, ибо понимал, что выпил и выкурил слишком много. Позади была бессонная ночь, а впереди день - длиной в тысячу миль, - и я понимал, что было бы просто гадством в такой день умереть на жаре с перепоя. Я съел всю лапшу, хотя ни у кого кусок не лез в горло, и, выпив чаю с сахаром, даже почувствовал, что малость отпустило. На запах моей еды пришла только собака, Джек, - любимый семейный пес крупной дворняжечьей породы, старый и слепой к тому же на один глаз. Джек. И, глядя на эту собаку, видно было, что жили они тут в прекрасном взаимопонимании и в терпимости к болям и слабостям ближнего своего - очень хорошие люди. Они и Джеку прощают то, что он не чао-чао, и Алеше тоже прощают - все прощают, что умеют. Здесь и неказистость прощают, и нескладность судьбы - очень многое из того, что мы в нашем мире прощать просто не научены...
И я подумал, что, наверно, лягу не на постели мертвых, а там, где живет Джек, - там стоял маленький такой диванчик, я принял снотворное, опрокинулся на него и уснул где-то на час.
Во всех подробностях эту историю не вспомнить, да и незачем вспоминать, помню только, что уже часов пять-шесть, наверное, было, солнечная роса блестела в бурьяне, а Татьяна вдруг как безумная стала кутаться в куртку, хорошую, хоть и перепачканную всю, осеннюю куртку, и повторять: ну, теперь надо туда ехать... туда... девочек наших искать... ведь им холодно там... холодно... А я вышел на улицу, сел на мусорную кучу, посмотрел на линию электропередач в замусоренной бурьяном степи и закурил. Подумал, что если сейчас не сдохну, то не сдохну и потом. В общем, это было нелегко, но я оказался живучее, чем сам про себя думал.
Потом ночь кончилась, и все это началось. Чего я боялся. Сели в Мишкину машину и в направлении каком-то неизвестном на ощупь тронулись. Мимо скирды, похожей на горб мамонта. Потом высокой речной террасой - к берегу. Река была дикая, по сторонам заросшая бурьяном, ивами, вьюнком, цеплючей травой. В одном только месте сход был приличный - это то самое место с пляжиком, где они обычно купались, "их" место. А в тот день, как назло, здесь стояли машины, и они дальше проехали.