Говорят, в старину был такой обряд: придя с похорон, приложиться к печке, к теплому, чтобы обратно в жизнь вернуться. Может, я как это удачно приложилась к теплому? Какая пошлятина, право.
А трубки длятся. Огни сигнализируют. Оно светится.
Заходы
Для того чтобы соединиться с земным, приходится во многом разъединиться. Это я начала понимать с первой минуты моих первых минут, попав во время, в текущее, в процесс. И первый же человеческий процесс разбил на кристаллы мою божественную целостность. Что ж, это является условием существования! Физический план, ментальный, эфирный, астральный брррр! Но ничего, привыкну. Знаю, ради чего это делаю. Все расходится на планы, и я иду в один из них вновь обретенным телом точнее, пока только тельцем, зачаточком.
Это мой четвертый заход. Я решила действовать постепенно, не бросаться сразу во все тяжкие: попробовать, посмаковать, поиграть.
Первый свой опыт я сделала совсем коротким. Пара-тройка земных недель внутри земной женщины практически ничем не отличалась от моего всеприсутствия: душа резвилась, наполненность любовью богатила, окрашивала состояния изменений, делая их вполне сносными, а во многом удивительными, увлекательными! Так как поместилась я в маму, которой не ко времени было мое дальнейшее развитие, продлилось это недолго, и на пресловутом физическом плане от этой попытки остались небольшие ошметки материи, пригодившиеся тамошним эскулапам во славу братцу Асклепию.
Далее я прожила несколько месяцев, добравшись с помощью мамы до более человеческих стадий развития. Мама от этого скорбит, но в глубине души конечно, она на связи со мной! удовлетворена: получила сама потрясающий опыт принятия, дала мне бесценный опыт внутриутробной жизни. Прости, мама, я не готова была в тот раз идти дальше! Мой «физический план» был ещё слишком тонок, хотя снаружи это, возможно, и не было заметно. Я твоя временная гостья. Я очень люблю и благодарю тебя.
Третий опыт по земным понятиям был крайне драматичным. Всего несколько лет жизни считаются здесь великой жутью: родившись, человеку положено пожить хотя бы несколько десятилетий. Положено для начала перестать быть глазастым пупсом с округлыми щеками. Нельзя умирать милым и беззащитным, не успев закалиться разочарованиями, не успев никого разочаровать. Нельзя начать умирать, когда тебя и так большую часть времени жалко просто потому, что ты вызываешь у взрослых инстинкт заботы. Это просто за гранью! И дело не в том, что «не пожил», что «страдал»: я вот не так что бы и страдал, для меня эта боль, эти больницы, трубки, экзекуции были естественным фоном жизни. Естественно знать, что все так. Что так, как есть хорошо. Или, если не особо и хорошо, то пройдет. А вот страх и отторжение родителей нелегко давались, хотя и понятно было, что помогаю им в проживании непрожитого. Так что умереть маленьким (для верности пришлось родиться мальчиком: они слабее) означало для меня почти распаковать людям божественный дар. Почти потому что до даров ли людям, когда у них трагедия. Оставила дар на земле: может, когда-нибудь, прогоревав потерю, они снимут последние слои с волшебной коробочки, не будь я Пандорой, незаслуженно обхаянной своими же потомками, властолюбивыми ахейцами.
Дядя Коля или Миша
До того, как поезд тронулся, случилось сужение пространства: вокзал перрон поезд вагон купе.
На таком маршруте как будто идешь к себе. Там, в купе, как и в себе, может быть уютно, тепло, постукивающе-убаюкивающе или тесно, жестко, душно, вонюче.
В этот раз в моем купе было как-то заряжено. Тетки какие-то, дядьки. В гости друг к другу ходили, угощали, заводились душевными разговорами. А мне, девочке, не так давно справившей совершеннолетие, эта их душевность была совершенно не близка. Однако дядя Коля а может, Миша; сейчас уже сложно сказать, что это был за дядя и как выглядел на общем фоне чем-то выделялся. Конечно, такой же постепенно пьянеющий, как все купейные или плацкартные дяди, такой же громкий и утвердительный в своих кулачных прикладываниях к липкому от пролитого на него сладкого чая столу, такой же заботливый и щедрый в пополнении соседских емкостей и сермяжно-мудрый в прищуре и покачивании длинным кривым прокуренным пальцем. Кстати, может, с пальца-то и начала питаться моя собственная заряженность ну, точно же не с душевных дядькинских разговоров! Палец что надо, как и все эти его грабли, или, скорее, две теплые живые лопаты, так ловко разливающие, подтыкающие, рубящие и сеющие Ох, крестьянские ассоциации накрыли, а знаний мало. Ну и ладно. Таким он мне показался. И голос глухой и мягкий, и, наверное, ещё что-то важное и правильное в нем было. Что-то, что выдавало в нем моего, хоть и явно с другой крестьянской планеты, человека. Своего человека в моей жизни на миг ли, на час, на ночь, навсегда Теперь уже навсегда: ведь если раньше он продолжался только в моей памяти, отныне зафиксирован в тексте. А тексты они ведь хранимые и хранители, никогда не исчезают, пока их читаешь. «Живая традиция», понимаешь ли. Держи, дядя Коль (Миш?), дар увековечивания.