Тихая ночь оказалась злобной, как шавка, цапнувшая из переулков темноты. Пипыча гнали отовсюду с попрошайным мешком. Он тупо волочил его за собой, как нализавшийся вурдалак грыжу.
И лишь под утро чудная девушка Куличка, сексуально разжалобившись, приголубила его мутными остатками браги. Пипыч нудно изливал горькую гнусность жизни, нализавшись её липкого тела, запивая густо-кофейным жмыхом вонючего пойла. Но, малость протрезвевший подозрительный сожитель шустрой барышни, любезно угостил его дрыном по рёбрам, поймав у секретного бидона с брагой в кладовой. Радушной хозяйке пришлось потурить бухого героя-любовника.
Свежее солнце спелыми ядреными утренними лучами разъедало глаза.
Раскачиваясь, как пьяный вампир, насосавшись смертельной трупной дозы, он возник перед дядей Алёксей, приветствуя светской наглостью шальных кроличьих глаз. Ноги и сознание отказывали ему.
Медная морда дяди Алёкси закипала, как чайник.
Где чемергез?
Пипыч преданно замычал.
Самогон где, мелкая сволочь?!
Всё алес-гут последнее, что простонал он, выдавливая нечленораздельное жидкое оскорбление
Не гони беса Алёкся
И завалился на приёмного родственника. Изнервничавший дядя Алёкся напрасно хлестал его измочаленной бамбуковой тростью, как мухобойкой. Она отскакивала от деревянного тела, как каучуковая дубинка. Андрей отстранил его от экзекуции. Констатировав летальный исход от смертельной дозы жизни.
Сын гениального Изумруда скончался, не приходя к сознательной трезвости. Игнорируя белый свет циничной улыбкой, запечатавшей синие губы.
Одинокая траурная лента, вплетённая в прощальный могильный венок, трепыхалась, как обрывок с бескозырки вольного пирата беспечно «чудной» судьбы Скупая прозаичная эпитафия «Игорьку от сестры» открыла его имя, вытащив из мусора, посмертно.
Дядя Алёкся заливал стеклянные глаза горючей слезой. И после сжатых похорон растворился, как демонический дух хранитель потухшего самогонного очага.
Что адские муки, которыми стращают религиозно больные старушки, против кромешной жизни? Райское похмелье.
Но и в пекло заберется запойная рыжая субстанция забулдыжного родственника, как трутень в медовый улей, налакаться огненной смолы от пуза. И там найдет упоение.
Пугает сатана, нализавшегося до чертиков, ужасом белой горячки, как младенца. А самого его, должно быть, раздирает в бреду вечная галлюцинация кошмар человеческой жизни. А белые херувимы в пернатых халатах натягивают смирение на него.
Спокойное лето накрывало чистой простынёй небо, где могла бы отдохнуть уставшая душа, парящая в облаках. Первая жара слизывала с асфальта горячее тепло, дымила прозрачным воздухом. Солнце размазывало по стёклам лучи, художничая зеркальной кистью. Ухоженный кот, на чужом подоконнике, сонно пускал пыль в глаза воробьям, лоснясь сытой плюшевой шерстью. Пёстрая улица встречала и провожала серьезно глупеющих прохожих.
Андрей попал на центральную площадь города. Где шумное время останавливается, застывая в монументальном величии. Она напомнила ему лобное место на перекрестке историй.
На площади Улан-Удэ огромная бетонная голова вождя лежала словно на плахе, обезглавленная. С застывшими гранитными мышцами лица. Город не замечал скульптурной композиции. А Андрей был ошеломлён, как витязь у мёртвой головы великана. Голова титана спала летаргическим сном, отождествляя замороженную вечность остановившегося времени. Охраняя коммунистическое бессмертие.
О чём думает голова каменного идола? Хранит ли камень память пещерной жизни, когда поклонялась ему, как первому богу?
Андрей оторвал взгляд от магнетической силы площади. И снова погрузился в пёстрый шум и гам города. Он искал дочь мастера Изумруда.
В здании исторического музея Андрей наконец увидел её живой экспонат красоты в образе смертной женщины. Умных посетителей не было. Спокойная музыка тишины разлилась по его залам. И в глубине, как тень монгольской Офелии, бродила над сокровищницей национальной истории, молодая Кира Изумрудовна.
Андрей снова изумился, прикоснувшись зрением к её родниковой чистоте. Как поэт, столкнувшись лоб в лоб с грацией из сонета. Обаятельная грусть миндалевидных глаз излучала невидимое сияние, по которому узнают святых. Чёрная тугая коса завершала образ женщины из потусторонней мечты. Она волшебно проплывала по паркету, как по плоскости льда.