Где-то в глубине залы, за отдельным столиком, неясно просматривались фигуры безудержного рассказчика неприличных анекдотов Стопкина-Рюмашевича и его закадычного друга, эстонского молдаванина грузинского происхождения из Канады, Гиви Кальвэ. Они сосредоточенно фуршетились, молча разговаривая с осетром и бутылкой водки.
Смотрите, смотрите! зашушукались где-то сзади. Тур-Буяновский со своей Партией Ильиничной Коммунистической (в народе бытовало сокращённое со своей ПИКой). Ишь, рыжие-бесстыжие!
Ни для кого не составляло большого секрета, что её он любил сильней, чем собственную жену, но любил как-то особенно, исподтишка. Как-то раз он даже признался, сказав: «Каюсь! Жене своей я изменяю частенько, но отечеству никогда!».
Радостно промчался, весь сверкая и роняя за собой искры, известный повеса и сердцеед Сапфир Алмазов. Он преследовал захлёбывавшуюся от смеха и счастья молоденькую Увертюру Какис-Ляписову, модистку из дамского салона «Фигли-Мигли» госпожи Иродиады Фритьюр.
Все находились в состоянии беспробудного веселья. По лицам блуждала одна приятность. Переполненные впечатлениями от всего увиденного и услышанного, приятели решили выйти на двор. Вышли на веранду. Воздух был пропитан запахами бразильского кофе, духов «Виолет де парм» и гаванской сигары. К ним примешивались аромат цветов и запахи трав. По пути друзья мельком успели услышать и узнать, что, оказывается, тёмной личностью называют негра, и о том, что произошло, когда Соня Айсберг направилась к Шлагбауму, чтобы дать Маху. Всё это было очень свежо и забавно. Друзья недоумевали, особенно Манюня:
Куда это мы с вами попали, а, Иван Абрамыч? задавался он вопросом. Это прям какой-то театр абсурда.
Тот и сам толком ничего не понимал, теряясь в догадках, хотя просветление постепенно начинало овладевать всем его существом. Они вышли на веранду. Вечер был чудесен. Всё небо было усеяно звёздным бисером и полная луна бросала бледные, колеблющиеся блики на их лица.
Граф Бан де Роль и маркиз Подитуда! пробивался голос дворецкого сквозь шум голосов и приглушённые звуки «Ноктюрна» Шопена.
Даже и не знаю, что тебе сказать, Моня, пожал плечами Бабэльмандебский. Хотя мне порой начинает казаться, что здесь разыгрывается великолепный спектакль жизни с участием гениальных актёров. А что такое жизнь человеческая? Я тебе скажу, только ты заруби себе это на носу: вся наша жизнь один сплошной спектакль под названием «Пролог к небытию» или же «Прелюдия к Вечности». Выбирай, что тебе больше по душе. А в общем-то
А мне думается, не дал договорить другу Манюня, что вся наша жизнь сплошной цирк. Кто-то на трапеции раскачивается, кто-то по канату ходит, кто-то вдребезги разбивается А клоунов сколько!.. Два кофе на террасу! прищёлкнув пальцами, ни с того ни с сего, громко изрёк он в пустоту, желая, видимо, удостовериться в реальности происходящих событий и в соблюдении утончённых правил и нравов общества, в котором ему была предоставлена честь оказаться.
Словно по мановению волшебной палочки перед ними возникла изящная фигура сказочно прекрасной, знойной креолки в одеянии Евы, едва прикрывавшем лишь нижнюю часть её женских достоинств. В руках она удерживала маленький фаянсовый поднос с двумя фарфоровыми чашечками исходящего ароматом кофе, установленными на блюдечках с позолоченными каёмочками.
О, Боже! Ущипните меня! воскликнул Манюня, поражённый изяществом форм нагого шоколадного цвета тела и ослепительной красотой креолки. Не сон ли это?! Он ущипнул себя левой рукой за правый бок. Больно, однако! резюмировал он. Следовательно я действителен в своей действительности: я живу и грежу наяву. А как тебя величать, милое создание?
Гуля, Пых-Мотузовская! последовал ответ, и видение растаяло так же неожиданно, как и возникло.
Да-а, протянул Бабэльмандебский, причмокивая и прищёлкивая языком. Небольшое несоответствие, но всё равно: эта дева обольстительна в своей наготе. Не мешало бы поближе познакомиться с ней.
А вы, оказывается, любезнейший Иван Аброамыч, бабник и старый развратник, пошутил Манюня, дымя презентованной гаванской сигарой и мелкими глотками потягивая кофе.
Но, как издревле говорится, пути Господни неисповедимы. Между колоннами мелькнули три женских силуэта и приблизились к ублажающим себя кофеями и сигарным дымом Бабэльмандебскому и Чубчику.