Молчать! Это еще что за дебош?
К нему присоединяется Кюттнер:
«Первый лагерь»! Смирно! Все, что напоминает мужской пиджак, снять, сложить здесь! Справа налево, по очереди, он делает плеткой указательное и одновременно угрожающее движение, вторую руку держит на кобуре. Личный состав семьсот тридцать четыре человека, тут в куче должны лежать семьсот тридцать четыре пиджака или куртки. И я вас предупреждаю, если у кого-то найду еще пиджак, тот будет иметь дело со мной, а потом, понятно, в «лазарет».
Я сразу же иду в амбулаторию, забираюсь на нары и опускаюсь на колени рядом с Робертом. Он лежит на животе, в спертом, зловонном от множества температурящих тел воздухе, закрыв лицо исхудавшими руками, и его почти лысую маленькую голову сотрясают неудержимые рыдания. Старый Роберт, большой теоретик, сжался в маленький комочек.
В жилом бараке, на нарах, там, где недавно лежало одеяло Цело, зияющая пустота. Со всех сторон я чувствую взгляды, направленные на меня:
В лагере уже ходят слухи, что Легаш сослал Цело не просто из-за нескольких поношенных курток. Говорят, что Шиффнер, а он судетский немец и поэтому считается лучшим знатоком евреев из Богемии, вроде бы сказал, что Цело тут выше всех на голову. Не думаю, что они знают что-то наверняка, иначе они рассвирепели бы по-другому, они только подозревают А может быть, Легаш, как опытный надсмотрщик, знает: нельзя допустить, чтобы возникли группы, людей надо все время перетасовывать. Если бы они узнали что-нибудь определенное, то отправили бы сразу в «лазарет». Но если они что-то разнюхали, то только с помощью кого-то из нас.
Так нам и надо, Ганс ворочается на своих нарах. Я говорю о нас, не о польских евреях. Мы всё ждали, отговаривались тем и сем. Мы ни на что не годные трусы, еще хуже, чем польские; те были такими всю жизнь старьевщики, спекулянты и жулики. Но мы, мы же попали сюда как из Америки, мы все понимали, мы-то могли дать по морде, мы же были такими. Только слишком долго думали, слишком долго болтали, все подготавливали и при этом перестали быть людьми. Мы стояли там сегодня, как бараны, мы больше ничего не стоим. Они уже все из нас выбили.
У Ганса сейчас на щеках красные пятна, а лицо бледное, видна каждая веснушка. Широко открытые глаза глядят куда-то поверх всего барака.
Клянусь, мы больше не люди, я больше не уверен даже в себе самом, я только вижу все время мою старуху и мальчишку моего на той стороне маленького курчавого мальчика. Когда он был еще совсем крошечным, у него были такие милые щечки особенно после купания. Мы еще помахали друг другу, когда они разделили нас на плацу. Он стоял там рядом с мамой и махал мне. Было видно, что ему немножко холодно после перегретого вагона. Я еще подумал, только бы он не простудился.
Ганс замолчал.
В первый день, в первую ночь, когда мне сказали, что с ними произошло, это меня вообще не тронуло. Это не дошло до меня. Я бегал взад и вперед с ранцем на спине и понял только, что они «там» ну, они «там», а я здесь, и больше ничего. Только на следующее утро в груди, в горле, в мозгу появилось ужасное жжение, как будто там пролилось что-то едкое. А потом у меня был такой сумасшедший порыв все разом опрокинуть, как тот длинноволосый, который обрушил главную колонну, как нам рассказывали в хедере. Идиотизм, сказал я себе. Вначале ты должен взять себя в руки, собрать силы, привести мысли в порядок. И то же самое сказал себе каждый из нас, мы все время слишком много умничали, не только здесь в Треблинке, уже задолго до этого, когда все началось Не загонят же они нас в гетто, как в средние века. Не оторвут же они нам голову, а если и оторвут, так одному, двум, но не всем. Всех они загнали в гетто, всем они оторвут головы, в конце концов и украинцам, которые сейчас им помогают. Разве здесь нужен ум? Здесь нужен такой длинноволосый безумец, который разрушил колонны, и здание обрушилось на всех.
(продолжение следует)
Илья Будзинский
ХОЛОКОСТ ТРАГЕДИЯ, ПАМЯТЬ И ВОСПОМИНАНИЯ*
Эти материалы я посвящаю памяти человеку-легенде, прошедшему десять кругов ада (у Дантe девять), трижды выжившему в расстрелах в г. Дунаевцах, дважды прошедшему Моабитскую тюрьму, участнику штурма Берлина Карлу Эпштейну, его матери Бети Яковлевне, погибшей во рвах Солонынчика и моей матери-украинке, Праведницe народов мира Галине Будзинской.