Напившись, любил петь ариозо Германа из "Пиковой дамы":
Что наша жизнь? - Игра!
Тот единственный год, что я прожила со своими родителями, оставил в моей памяти лишь несколько коротких, но на всю жизнь четко запомнившихся эпизодов.
Вот я сижу у окна нашей "дачи". Это такая же изба, как и все остальные в деревне, только чистая, с ситцевыми занавесками на окнах, да еще с городской мебелью. Осенняя слякоть, идет дождь, но по улице бегут люди, что-то крича и плача. Из распахнутых дверей избы напротив какие-то мужчины выволакивают узлы, кастрюли, одеяла, подушки и кидают в телегу, запряженную тощей лошадью. Рядом стоит хозяйка избы, за ее подол ухватились ревущие дети, с которыми я всегда играю на улице. А у телеги мечется и воет их бабка. Она вцепилась своими корявыми руками в медный самовар, и ни за что не хочет отдавать его двум здоровенным мужикам, и все кричит только одно:
- Ироды!.. ироды!.. ироды!..
В детскую память навсегда врезалась картина того осеннего хмурого дня: грязная дорога, толпа крестьян, и на их серо-черном фоне - прыгающий в руках старухи ярко-желтый, блестящий солнцем медный самовар. И еще - впервые услышанное странное слово "ироды".
Через много лет я пойму, что это было начало коллективизации, "раскулачивание", что мой детский мозг запечатлел картину разорения русского крестьянства.
А вот мы с матерью идем лесной дорогой, и вдруг из машины, идущей навстречу, какой-то мужчина на ходу выбрасывает нам две буханки хлеба. Мать прячет эти сокровища в сумку, а мне велит никому не рассказывать. Того незнакомца я встречу потом у нас в доме
Я очень хорошо понимаю, что мать не любит отца. Когда его нет дома, появляются мужчины, мать совершенно преображается, становится еще красивей. Мне кажется, что она и меня не любит. Я за нею тихонько наблюдаю, подсматриваю - каким-то странным чутьем ощущаю, что мать меня боится боится, что расскажу отцу. Меня это ужасно обижает. Когда отец дома, то и дня me проходит без скандала - наверное, соседи рассказывают ему, что в его отсутствие часто бывают гости.
Однажды ночью я проснулась от крика: мать в одной рубашке бегала по комнате, а за нею с топором в руке - пьяный, совершенно обезумевший отец. Я закричала - вероятно, он опомнился, во всяком случае, удар пришелся не по матери, а по зеркальному шкафу. Грохот был страшный, зеркало разлетелось вдребезги. Отец схватил меня, кричит: "Говори, кто был у мамы? Какой мужчина? Как его зовут?"
Я видела устремленные на меня огромные глаза матери - она не умоляла молчать, она просто на меня смотрела. Возможно, я впервые почувствовала, что никогда не буду предательницей, - бессознательно, как маленькая женщина, я встала на сторону матери, хотя и не была к ней близка и хорошо знала, "как его зовут".
- Был здесь кто без меня?
- Не был.
- Врешь! Говори правду - или убью! Кто был у матери?
- Никого не было.
К утру скандал начал стихать. Решили разъехаться. Женаты они были всего пять лет. Отец спросил меня:
- С кем ты хочешь жить - с мамой или со мной?
- С тобой.
Это значило, что с бабушкой. С матерью я рассталась, как с чужой женщиной.
Когда я родилась, мать посмотрела на меня и отвернулась:
- Унесите ее, какая некрасивая!
Я в самом деле родилась маленькой, некрасивой обезьянкой - вся волосатая, даже лицо в волосах, да еще недоношенная. Но горластая невероятно - все время требовала есть, а мать грудь не давала. В трудный час своей жизни, с отчаянья вышла она замуж за моего отца, не любя его, и это равнодушие перешло и на меня. А сына своего она обожала.
Тогда меня, шестинедельную, взяла к себе бабушка, мать отца Дарья Александровна Иванова, и увезла в Кронштадт, где она жила с дедушкой, замужней дочерью - тетей Катей - и неженатым младшим сыном Андреем. Бабушка, конечно, умела нянчить детей.