«На этом глобусе отвратная погода»
На этом глобусе отвратная погода,
он отсырел в путине облаков.
Я выжидаю время для похода
в становище безоблачных богов.
Могла бы быть посолнечней планета,
взять на Меркурий, например, билет.
Ничем не омрачается там лето,
но без тебя нигде мне света нет.
«Уже однажды был я слеп»
Из глубины
(Псалом 129) Уже однажды был я слеп:
слепые слезы мочат хлеб,
и хлеб тот рот слепой жует,
и дрожь слепые пальцы бьет
Начало первое даря,
пришло плечо поводыря
вело на трепетный огонь
мою озябшую ладонь.
Но ты, придя, не умолчала,
что есть еще губам начало:
твоим я научался телом,
ваял его я в сердце целым,
сиятельным, объятным, милым,
и знал оно должно быть миром.
Однако плоти есть предел,
и я от ярости прозрел
(до совершенства был я жаден),
но свет и щедр, и беспощаден,
а нищий мир лишь разодет,
и я отъял от сердца свет,
и нет обиды, нет вины
идущему из глубины.
«Для выраженья чувств беру слова я»
Для выраженья чувств беру слова я:
томлюсь, надеюсь, жалоблюсь, терплю
Пустое и порожнее сливая,
единственным все выражу: люблю!
Поверят ли:
А злость, а жажда мести,
а нетерпимость, а презренье где ж,
и, значит, не винительный уместен,
а некий извинительный падеж?
Перенесу хоть сколько операций
пусть ищет спецбригада докторов
живую душу в нервном аппаратце!
Душа как сеть, слова ее улов,
в том словаре (уже не удивлю)
как сердце сотрясается: люблю!
«О, археологи! Я гибну»
О, археологи! Я гибну!
Я раб какого-то Египта,
которого в раскопах нету,
который занял всю планету!
В Египте том, где жар и пламень,
я раб, я мотылек, я планер!
Но так сперва.
Я раб, я робок, я дрова:
покорно я готов гореть
возлюбленную обогреть.
Я раб, горю теряю образ,
пылаю прогорают ребра,
люблю и гибну помогите!..
Не надо!
Это я дурю.
Огня властитель в том Египте
возьму от сердца прикурю.
«Сырая осень»
Сырая осень.
В запутанности рощ,
среди осин и сосен
трунящий дождь
несносен.
Твоя единственная прихоть
ты солнца ждешь.
Я во вселюбьи слаб,
чтоб крикнуть:
Остановись, дождь!..
«Вечерние часы»
Вечерние часы.
Верченье цифр
на диске телефона
твой вызываю образ,
чтоб утро было добрым,
или тебе трезвоном
накручиваю нервы,
или таким манером
в тупик загоняю
старенький паровоз любви.
«И все простил»
И все простил.
Ушла необходимость
прозрачней дыма зимних деревень
и вместе с верой в чувств неохладимость.
И призрачен уже вчерашний день,
когда не мыслил жизни я иначе
быть в целом мире лишь с тобой вдвоем.
Тобой одной простор я обозначил
и слышал бездну в имени твоем.
Теперь не помню странные обиды,
что нам с тобой не стоили седин,
и горем мы с тобою не убиты.
Но я теперь на целый мир один.
И все простил.
Ушла необходимость
прозрачней дыма зимних деревень.
Снегам не знать следов неизгладимых,
но шапку все ж не сдвинуть набекрень.
«Я жду конечной остановки»
Я жду конечной остановки
и пассажирский тороплю,
я жду неспешной обстановки,
чтоб написать, как я люблю.
Чтоб написать, забыв обиды,
что дом, где я живу, тосклив,
сады ж отзимками побиты
и, видимо, не будет слив
Я жду конечной остановки
и забежать вперед спешу,
но это жалкие уловки
я никогда не напишу.
На полустанке я наполню
водою свежею сюжет
начальной станции не помню,
и в даль простерт путей скелет.
«Слетела тихая снежинка»
Слетела тихая снежинка
на меховой твой воротник,
а на виске играет жилка
незамерзающий родник.
Да я и сам что лес морозный
с ручьем под снежной пеленой:
струится воздух папиросный
над обнаженной быстриной.
Как хрупко все!.. А в доме жарко,
и хоть апрель еще далек
блеснуло с ворса слезкой жалкой
и расставаньем с мокрых щек.