Бойко Владимир Николаевич - Автопортрет. Стихотворения. 19582011 стр 10.

     Он мне сказал: ее уж нет.
     А я не мог понять.
     Шел белый снег из тьмы на свет
и все хотел обнять.
     Мне молвила через порог,
что полюбила вдруг.
     Я обернуться к ней не мог.
     Но вот замкнулся круг.
     И нет ее.
     А я живу
и не могу понять,
как смерть посмела синеву
у дней живых отнять.

     Свеченье глаз твоих
     Я был на что-то зол, 
теперь уже не помню,  я пришел
тебя встречать и приготовил злое,
но все забыл и смолк на полуслове
     На полуслове смолк в меня вошло
свеченье глаз твоих: сквозь сумрачное зло
моей души проникло и легло
в укроме самой, дожидаясь дня 
вновь засветиться и простить меня
     Свеченье глаз твоих, свеченье твоих глаз!

     Снег падает, снег ластится,
на языке сластит.
     Зима в венчальном платьице 
лукавый глаз блестит.
     Кому с ней быть сосватанным 
с утра сойти с ума:
уже под белым саваном
лежит его зима.

     Поветрий осенних
веселое дело!
     Листва на осинах
совсем обалдела,
и солнце в листве
как бенгальский огонь,
и знак на шоссе
запрещает обгон.
     А я тороплюсь
обогнать свои мысли,
а я не боюсь
уподобиться рыси,
чтобы, в чащобе
таежной играя,
рычать и визжать,
бытие выражая!
     По осени пестрой
скорей за шоссе 
на сказочный остров
в лесной полосе.
     На рыжую хвою
упав, отосплюсь
и, может, усвою,
зачем тороплюсь:
консилиум сосен
пусть оглядит
и вынесет осень
веселый вердикт!

     Зимний рассвет 
это свет
недоспелый,
хрусткий и белый.
     Это обочин огромность
в сугробах
и озабоченность
машин снегоуборочных.
     Это деревьев нескромность
в морозных оборочках
там, за фигурами в робах,
в пальто на ватине
и в шубах.
     Это яблок бесшумных
подобием иней,
выдыхаемый густо.
     Это воздух, набухший до хруста.
     Это я в эту облачность долю
вношу:
и дышу,
и глаголю!

     Любите осень.
     Дождь любите.
     Со страстной грустью он асфальт
исцеловав, со всех событий
смывает суетность и фальшь.
     Предметы, принципы, природа
и откровенней, и общей,
и отраженья колобродят,
отторженные от вещей.
     Любите дождь.
     Дожди поэты,
слепцы, снотворцы, плясуны,
их песни петы-перепеты,
а все кому-нибудь нужны.

     Я в средоточье медленных событий,
где распускание бутонов нарочитей,
чем время зримое в тех пузырьках с песком, 
по мигу лепесток за лепестком
и за цветком цветок, другой и третий, 
томительно рождение соцветий.
     Что деется с той женщиной цветущей:
едва забылась над водой текущей,
лицом и грудью к ней устремлена,
как струями витая быстрина
остановилась,  тут же ненароком
та женщина летит к ее истокам.
     Не для моих и жадности, и лени
такие тонкости в несчетности явлений,
вниманию доступных в каждый миг,
поэтому вперед и напрямик
я корочу подробностей цепочки
и говорю:
 Весна. Взорвались почки.

     Кого хоронят?
     Человека?..
     Труп!
     Над ним глаза сопливенькие трут.
     Умру и я какой-нибудь весной,
и станет трупом то, что было мной.
     Исчезну я все станет не моим.
     И труп, и имя просто псевдоним
покойника со смертного одра,
чья до могилы бытность и игра.
     А гроб с покойником там с плеч долой:
ему домой и остальным домой,
и незаметно с каждым в его дом
вкрадусь и я запамятный фантом.

     Набраться силы в роще б 
там корень или ветвь,
живущие наощупь,
меня сильнее ведь,
безмысленной (не глупой)
там жизни кутерьма.
     Моя ж любовь к безлюбой 
беспомощность сама.
     Меж холодом и светом
мембрана деревца
в неведенье продета,
а я же без конца
и сердцем беспокоен,
и совестностью слаб.
     В соведенье такое
трава не забрела б:
ей на земле хватает
соседства и чужда
взаимность чувств пустая,
в которой мне нужда.
     Спешу до наступленья
потемок в угол свой
к отваге осмысленья
повинности живой.