Зачем он прибыл, Аанен [1], в Ахет-Атон, этот приверженец всего, что умерло и отжило? В Ахет-Атоне никогда не было и ноги его до сей поры. Не для того строился и возвысился город. Унесли воды Нила старое, мутное, грязь, что веками копилась. Зачем же надо было у белых стен и мрамора, на осиянных синевой неба улицах вдруг вывалить эту кучу навоза? Потому что если вначале Верховный пришел в Ахет-Атон тайно, без свиты, чуть ли не в одиночестве, свершив почти геройство, то потом
Навоз этот появился в Ахет-Атоне вскоре изрядном количестве. Трудные настали времена для тех, кто искренне служил солнечному богу. Стал склоняться Эхнатон к возврату в прошлое. Не по своей, быть может, воле, а в силу причин, о которых уже говорилось. Только от этого не легче.
Я считал её дочерью своей. Юной она была, Джехутимесу. Не глупой, нет. Но очень юной и наивной. Она и не скрывала никогда, что тянется душой в Нэ. Меня терпела, и только, как досадную помеху. Я говорил ей о единственности Атона. Она отвечала мне словами о единственности для неё брата и мужа. Что ей эти столкновения жрецов и их мнений? Она жена брату своему.
Порадуйся моей радостью, жрец, сказала мне она. Я ношу под сердцем ребёнка.
Я отвечал ей, что знаю. Она была поражена:
Но никто не знал этого до сих пор, кроме меня и дяди и, того жреца, что он привел с собою. А они бы тебе не сказали, знаю.
Жрец, впервые за время разговора, вдруг встал на ноги. Более того, взволнованно заходил по комнате, меряя шагами небольшое пространство.
Что верно, то верно, Джехутимесу. Они бы меня не порадовали. Если можно назвать это радостью. Известие о том, что Божественная Нефертити может потерять свою власть окончательно. А с нею и мы, слуги Атона. Впрочем, хоть я и не причисляю себя к людям чувствительным, радость этой девочки, Бакетатон, тронула меня. Жизнь, что в ней зародилась, могла быть препятствием, но ещё не стала. Меж тем любая жизнь священна, данная миру Атоном. Я сознаю, что не всегда постигаю замыслы Его. И, не поверишь, Джехутимесу, я чувствовал какое-то особое волнение рядом с юной матерью твоей. Почему-то знал, что связан с ней, и с этой жизнью в ней. Более того, словно вся Кемет замирала в волнении перед этой юной женщиной для меня. Я знал, что будет мальчик. Знал, и всё. Страна заждалась решения своей судьбы, и в этот раз, не знаю почему, я знал, что она дождалась. Стоит ли так много знать о Божественном, чтобы не разглядеть? Стоит ли так много говорить о Боге, если не ощущать его рядом с собою, в жизни? Не всё мы врём, Джехутимесу, когда выступаем от имени Его, или выстраиваем свои малые чудеса, на удивление народу
Мозе воззрился на жреца с немым вопросом. Но Мери-Ра только отмахнулся от этого вопроса. Знаешь, мол, сам, к чему лицемерить?
Среди прочего, Джехутимесу, твоя мать удивлялась тому, что, посмотрев её, пощупав, и даже приложив ухо к её животу, жрецы Амона проявили вдруг странное для них волнение. Ты знаешь, какими должны мы быть для всех, кроме себя. Безмятежность и презрительный покой: вот наш удел в среде тех, чьими богами мы являемся. А тут! Снова и снова они трогали её живот, переглядывались, перешёптывались, и она взволновалась тоже. Тогда они успокоили её, сказав, что всё хорошо. И удалились.
Жрец наконец прервал свой бег из угла в угол комнаты. И наставил свой указательный палец на Мозе.
Когда она пересказала всё это мне, Джехутимесу, я повелел ей обнажить свой живот для меня. И приложил своё ухо к нему. И тогда я услышал, услышал то, чего уже ждал подспудно! Одно сердце билось выше пупка матери. Другое ниже И оба так быстро, что почти не оставляло сомнений: два мальчика! Сердце девочки бьётся реже!
А могли бы быть Осирисом и Исидой [2], прошептал Мозе, и я любил бы её Так было бы лучше.
Да, эхом отозвался Мери-Ра, лучше. Но было не так. И с Осирисом тоже было не так. И когда этот навоз, Аанен, Верховный жрец Амона, говорит, что его Бог явился в облике повелителя Джехутимесу [3] к Мут-ма-уа [4], а она родила от него сына, твоего деда, и я, и он знаем, что это не так. И знаешь об этом ты.
Мозе в очередной раз подивился непримиримости жреческой мысли. Для него самого Бог был един, и звался Атоном. И, однако, жрецы Амона-Ра тоже говорили о единстве Бога, и Бог их был солнечным. У их Бога могло быть много ликов, но утверждалось, что все они один Амон. Это было сложно. И, по мнению Мозе, совсем не нужно. Глупость последователей Амона была очевидна. И взаимная ненависть людей, служивших Божественному, тоже. Но даже сейчас, когда он знал точно: жрецы, по-видимому, сломали его жизнь, ненависти в сердце не было. Был гнев поначалу, но он исчез. Осталась печаль. И любопытство мучило его: он хотел знать о себе все до конца.