Хотелось задёрнуть шторы, но не стал: мама будет вопить, если увидит, что Стёпка ест в одиночестве. А потом обязательно закашляется на полчаса, и слушай это всё.
Вернулся в коридор и увидел, что мама разулась и сидит прямо на полу, обняв колено.
Есть будешь или тебя накормили?
Буду, откликнулась мама и замолчала.
Чё сказали в больнице?
Что у меня рак, мама помолчала, не глядя на меня. Рак лёгких.
Я вздохнул. Ага, конечно.
Это ты меня воспитываешь? Типа чтобы не курил?
Вместо ответа мама прислонилась затылком к стене и замерла, глядя в потолок.
2
Мама пустыми глазами смотрела в тарелку.
Пустыми глазами.
Снова.
И закашлялась.
Макароны, сказал я. Твои любимые. С сыром. И глаза глазуньи.
Мама едва заметно кивнула и отвернулась к окну, теребя кончик светлого хвоста. Медленно встала, пропрыгала к окну, открыла его. Начала крошить остатки позавчерашнего хлеба Стёпке на подоконник.
Стёпка, умница, посмотрел на неё одним глазом, другим, а затем поднял особо крупный кусок и кинул в маму.
Кх А-а-ай!
Даже Стёпка тебе говорит: иди есть, повторил я. Как маленькая!
Мама подняла брошенный кусок, разломила на более маленькие и положила перед голубем. Я не выдержал, и, будь я зверем, честно, у меня бы шерсть дыбом встала.
Чё, так и будешь молчать?
Она снова закашлялась, но ни одного осмысленного звука не издала.
Я взорвался:
Ты надоела! А ну живо садись за стол! К врачу записывалась, нет?
Я не хочу.
Наконец-то ответила. С вечера молчала, как об лёд.
Заедала! Тогда мы идём туда, я ткнул пальцем в окно, к Петровичу. Понятно?
А что сделает Петрович? Он даже переломы не может.
Вылечит тебя. Да, вылечит! я окончательно разозлился. Или вылечит, или я вобью ему в глотку его что он там пьёт?
Вино.
Вот вино и вобью.
Дурак ты, Олешек, сказала мама и улыбнулась.
Петрович уже был хорош. Прямо с утра. Мы долго стучались в его, как он называл, «келью», на самом деле обычную конуру-пристройку к церквушке в Старом городе. Потом он открыл распухший, глаза как дырки в свинье-копилке. И сам как свинья-копилка. И рукав рясы в каких-то пятнах.
А? спросил он, щурясь на пролившую лучи зарю. Я проспал?
За тебя Демьян отслужил, коротко сообщила мама. Пусти, разговор есть.
Петрович нерешительно посторонился, и мы прошли вовнутрь. Темно там было и воняло, как в аду. Очнувшись, Петрович бросился открывать запыленные окна.
Магдалина Магдалиночка! Да ты бы сказала, что придёшь, я бы приготовился, а так что
Лечить меня надо, Петя. Срочно. Сейчас. Пока заря даёт тебе самую большую силу.
А? он опустил глаза на мамину ногу. А, да, я не могу же я в таком виде-то! А может завтра, а?
Завтра будет пасмурно.
Магдалиша, ну имей снисхождение! Грехи надобно замолить, оздоровиться Петрович метнулся к кровати, припал к полу и нашарил в подкроватье бутыль. Оглядел придирчиво, засунул обратно, достал другую и начал пить прямо из горла. Заявил, оторвавшись: Оздоровиться первое дело!
Мама посмотрела на меня.
Олешек, фас!
Мама!
Но она только поджала губы. Я издал звук, что-то среднее между «о-о-о» и рычанием, подошёл к Петровичу, выхватил у него бутылку и вылил содержимое на пол.
Извините, Петрович.
Мама сложила руки на груди и кивнула: она-то извиняться явно не собиралась.
За что ты так, Магдочка? Петрович погрустнел. Как мне её пить-то теперь как собаке, с полу? Непорядок.
У меня рак, Петя, мама сглотнула. Рак лёгких. Мне нужно лечение. Сейчас.
Петрович, пошатываясь, встал на ноги. Тяжело задышал, округлил глаза. Отчаянно закивал.
Демьян плеснул в купель ещё воды. Отец Петр нахмурился.
Достаточно, царственно произнёс он. Демьян тихонько прислонился к стеночке, утирая пот. Двое других служек давно сидели поодаль, тяжело дыша.
Петр взял с серебряного подноса кубок с вином. Перекрестил, шепча под нос слова молитвы, и передал маме. Она выпила, кажется, в два глотка.
Петр затянул песню. Язык её был старый и страшный, подходил этой зале с купелью как влитой. Все эти лики со стен и потолка словно говорили с нами через Петра и вместе с ним, отзывались эхом и хором. Поверхность воды, отражавшая всех святых из наших трущоб, подрагивала, и от этого казалось, будто они впрямь поют.