Действительно будто ниточки! волосинки-паутинки шёлковые тонкие-тонкие, тонюсенькие трепещущие на ветру играющие в тёплых лучах первой осени последнего лета
Лета бабьего:
«Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора»4
Помнится, читали они с бабушкой такое стихотворение. Вернее, это бабушка читала, а Катя слушала. Обеим оно очень нравилось. Это Тютчев написал. И ведь всё так, всё верно. Поэт изобразил картину ранней осени так, будто действительно нарисовал её, но только словами: и прозрачный воздух, и хрустальный день, и лучезарный вечер, и отдыхающее после страды поле А уж кому, как не бабушке, знать об этом! Ведь и поле, и гуляющий по нему, срезающий тяжёлые колосья бодрый серп всё это из её детства
Бабушка много рассказывала Кате о том, как она росла, сколько было у неё братьев и сестёр И как они все вместе ходили в школу с раннего утра, босиком, за много километров отправлялись в путь И о родителях своих рассказывала И о своём дедушке Кузьме: как тот хлеба никогда не выбрасывал, но аккуратно ладонью со стола всё до крошки подбирал, собирал одной рукой в другую смахивал и отправлял себе в рот. А ведь жили они вовсе не бедно! Не то чтобы уж очень богато, однако ни в чём не нуждались не мёрзли и не голодали. Просто всё, что было в их доме: и этот стол деревянный, и вокруг стола лавки, и на столе каравай, а под караваем скатерть всё это сделали они сами. Сами и берегли.
И Катя слушала, слушала, как зачарованная: как выращивали лён как собирали его да как ткали из него холсты чтобы потом шить из них рубашки и сарафаны И как бабушка с сёстрами, маленькими тогда девочками, полоскали в реке длинные полотнища ткани, а затем, вытащив их из воды и растянув мокрыми дорожками прямо на траве, сушили-отбеливали на солнце
«И льётся чистая и тёплая лазурь
На отдыхающее поле»5
Нажим волосяная нажим волосяная Никто не умел так писать только бабушка. А теперь ещё и Катя умела. Ну и ещё папа с мамой, конечно. И дядя с тётей. Но ведь они все не могли её учить: родители на работе, тётя вообще в другом городе! А бабушка приехала и смогла. Потому что она на пенсии.
Вот такой у них с бабушкой был «секрет». Ведь недаром же они за секретером занимались, за папиным! (А не за Таниным столом, хотя бы и письменным.)
Бабушка выучила чистописанию всех своих детей и внуков. Неужели каждому готовила она гоголь-моголь?
Или для каждого были у неё какие-то свои, отдельные, методы? К каждому свой, особый, подход секретный маленький ключик
В войну ведь, как известно, никаких «гоголей-моголей» не было а Катины родители росли и ходили в школу именно в те годы.
Папа часто рассказывал им с Таней о том, как однажды бабушке удалось раздобыть где-то целый мешок сахару. Кускового. Она поставила мешок в буфет, а буфет заперла на ключ. А маленький папа этот ключ взял (без разрешения!), буфет открыл и, прорвав мешок с одного угла так, чтобы не было видно, вытащил из него один ослепительно-белый и, как слеза, прозрачный кусок и даже не «поиграл им в руке» от одного только прикосновения к сладкому рот мальчика тут же наполнился слюной как если бы вожделенный кусок уже был там. Едва успев осознать и не успев всерьёз, глубоко и надолго задуматься о природе столь парадоксального явления, эдакого соответствия-несоответствия, туда же а именно в рот он его и отправил. Практически сразу. Сахар, сколько мог, медлил, сладко тая, истекая совершенно немыслимой сдадостью-сластью, такой, что поневоле приходилось причмокивать, прихлёбывать, прихлюпывать (и даже как-то «по-французски» сёрбать), с плямкающим присвистом втягивая губами воздух и шумно сглатывая «нектар». Сахар съел, буфет закрыл, а ключ от него положил на место.
А на следующий день всё повторилось. А потом ещё и ещё раз и каждый из них «последний». «Разам» этим Лёша потерял счёт удержаться от соблазна не было никакой возможности: куски были такими снежно-прозрачными, такими маняще-сверкающими да попросту они были сладкими! А Лёша был а Лёша был маленьким самым маленьким в классе! И вечно голодным. Лет восемь было ему. А казалось, что шесть.