Я испугался - брат не выносил тайных визитов в свою комнату, особенно моих,- и быстро что-то пробормотав, вышел. А вслед услышал смех - добродушный, неожиданный. На следующий день, в воскресенье, я сам подошел к нему, ощущая стыд и одновременно что-то, похожее на желание твердой воли. Вадим в плавках - мощный, загорелый - лежал на залитой солнцем постели, и я, стараясь говорить беспечным тоном, попросил его посоветовать мне что-нибудь прочесть. Брат, глядящий до этого в потолок и кусающий губу, удивленно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал, прищурив глаза, словно видел меня впервые:- Ну и ну! Мы уходим в поход? Мы тоже уходим в поход?- Какой поход?- спросил я. - Просто я видел у тебя ТациЂта.- ТаЂцита,- поправил Вадим.- Да нужен ли он тебе сейчас?.. Начни с Эпикура, это основа всего.- Что именно Эпикура?- Мы уходим в поход,- повторил брат, улыбаясь,- мы уходим в поход. Мы хозяйке давно за квартиру должны. Но, увы, после нас там оценщика ждет грязный пол, потолок и четыре стены...- Так с чего начать?- спросил я.- Я составлю тебе, Влерик, список книг, которые нужно прочесть в первую очередь. А самое главное - запомни это сразу, сейчас: никогда не читай о мелких народах и мелких цивилизациях.- Почему, неинтересно?- Изучая мелочь, будешь сам мелким, Влерик.Брат внимательно смотрел на меня серыми глазами; пожалуй, глазами мы отличались больше всего. У меня были голубые, как и положено страстной родительской надежде, а у него почти без цвета, даже не серые, вообще никакие. В них дрожал спокойный смех - беспощадный ко всему, что его окружало."Ты и так мелкий,- говорил этот взгляд,- но можешь стать больше, может быть, даже больше меня, но только если я окончательно плюну на все".Моих способностей догнать его явно не хватало. Он опережал меня в возрасте, что бы я ни делал, мне не перепрыгнуть эти шесть лет. Я мог бы стать триумфатором в живописи, ведь я учился в художественной школе, рисовал, ходил в парк на этюды. Но похвалы учителей и гордые вздохи родителей наполняли меня отвратительным стыдом, я понимал, что брат в силах создать какую-то другую, новую красоту.Я прочитал письма Эпикура и вдруг понял, что я тоже что-то значу. Радостный, я отправился к брату, чтобы просто с ним поговорить. Он посмотрел на меня и сказал:- Ты, братик, попался на крючок наслаждения,- и рассмеялся.- Но это же так правильно,- сказал я.- Ничего... полезно,- продолжал Вадим.- Все великие попадались на эту наживку, но также - подумай об этом, Влерик,- и великое множество мелких.Знаешь, когда начинается глупость? Когда с первой открытой истиной носишься больше чем два часа. Я имею в виду твое сияющее лицо, Влерик. Конечно, наслаждение прежде всего. Вот скажи,- взгляд брата стал пристальней,- тебе нравится рисовать?- Да.- А почему? Зачем это тебе, братик?- Мы с папой говорили,- быстро сказал я,- потом я поступлю в Ленинградскую академию.- А потом?- Потом? Ну, не знаю. Выставки всякие... В Союз художников вступлю.Брат откинул голову назад и засмеялся, хохотал он звонко, от всей души, но мне всегда казалось, что звуки его смеха таят для меня унижение.- В Союз художников?- переспросил брат.- А захлебнуться не боишься? Учти, ты ведь залезешь в середину. Знаешь, что такое середина?Я молчал, тихо, про себя, ненавидя его и его смех.- Лучше быть ниже середины. Вот как наш отец - и на шахте, и стихов не пишет. И это прекрасно, Валера...Я вздрогнул, он редко так меня называл.- А те, кто в середине - их полно,- это и есть богемная шваль, отбросы, их едят крысы, едят каждый год, а они все равно жиреют и плодятся. Эти средние поэты, художники, музыканты лучше бы не портили всем слух своим бренчанием, а спустились бы под землю, как отец.