А сегодня и скрип морозных дверей (это мать ходила доить корову) был Мишке приятен. Вспомнился жесткий барачный скрип, там по ночам двери не закрывались. Еще приятней было то, что сочельник-то оказался сегодня, а Рождество только завтра. Девчонки делили свежие бараньи лодыжки. И Кланьку, и Маньку Устинья отправила на печь, чтобы не замерзли внизу. Свет керосиновой лампы стал не нужен, так как горел огонь в печи, освещая не только кухню, но даже часть избы. Мать дунула в ламповое стекло, чтобы не жечь керосин и погасить лампу. Бабушка что-то стряпала, вроде бы дело пахло сочнями. Ржаной мякиш надо раскатать, надеть на черень ухвата и сунуть в жару. Мишка живо представил, как быстро, вздуваясь большим пузырем, пекется сочень. Стало смешно, так как бабка старалась говорить шепотком, чтобы девки вели себя тише и не разбудили Мишку, а он и не спал давно. На печи поднялся дружный рев из-за ржаного сочня. "Ох, наказанье Господне!" -- сказала бабка и дала старшей тычка. Манька заревела еще пуще, успокоилась лишь после второго сочня. Мишке вспомнилась встреча с волком. Ночью приснилось, как он рассказывает в школе о немцах Поволжья, потом привиделся Мишке волк, и Мишка будто бы ищет топор на дровнях и найти никак не может. После такого сна он и пробудился, а наяву-то -- родная изба с прогорающей печью, с полатями, с умывальником и рукотерником на деревянном штыре. Как хорошо дома, а не в бараке! Бойкая именинница слезла как-то с печи, решив поделиться с братом горячим сочнем.
-- Бабуска, бабуска, у Мисы-то кловь! -- испугалась Кланька. -- Миса, Миса, у тебя бобо?
-- Кловь, бабуска! -- заверещала с печки и старшая.
-- Где клоп? -- подбежала к Мишке Устинья. -- Дави его, сотону, а то уползет. Вроде у нас и клопов-то нету, откуда он, бес, и взялся?
-- Да кловь, глухая бавшня, а не клоп! -- сердилась на печи старшая. Она тоже не выговаривала кое-какие буковки.
Устинья начала зажигать лампу, чтобы разглядеть, откуда кровь. Розовая струйка Мишкиной слюны и впрямь вытекла невзначай на подушку. Тут он и попался, голубчик...
-- Господи, Господи, откуда кровь-то? Ну-ко, Овдотья, беги, матушка, ближе-то... И правда ведь кровь.
Пришедшая из хлева Дуня Ротиха кинулась к сыну так стремительно, что он не успел обдумать, что ему говорить, что не говорить.
-- Чево, андели, чево в роте-то у тебя? Вроде вчерась говорил, что зуб!
Мишка окончательно очухался. Глотая слюну, сел на постели. Он сразу понял, что сестреницы его разоблачили. Теперь вот придется говорить матери все подряд: и про мороз, и про то, как распрягал Вегу. "Чешется у тебя язык-то! -- Он чуть не стукнул Кланьку. -- У, ябеда!" Пришлось и рот открывать.
-- Это чево, андели? -- запричитала мать. -- Чево стряслось-то, где тебя? Ой, надо к фершалу! Ну-ко, открой еще-то...
Мишка заупрямился, открывать рот еще раз ни за что не стал. Но следы крови на наволочке были слишком отчетливы. Пришлось показать матери драный язык...
Дуня заохала еще больше:
-- Ой тебя лешой! Ой ты дурак! Больно, поди? Ой, Господи, чево мне нонече делать-то? Ведь надо в больницу тебя везти.
-- Никуда не поеду! -- по-отцовски твердо заявил Мишка. -- Прошло уж...
-- Прошло? Вот ешь картошку, коли прошло, -- сказала Ротиха. -- Я погляжу, как исти станешь. Ну-ко, вымой руки сперва! И нос обморожен вроде. Нет, надо к фершалу...
-- Не надо к фершалу, мама! Вот гляди, как...
Мишка после умывания быстро сел за стол и начал едой показывать, что с ним все в порядке. А какой уж тут порядок, язык во рту был как деревянный.
Мать чуть успокоилась:
-- Отпустили аль убежал?
-- Убежал, -- честно сказал парень.
-- Полезай-ко, батюшко, вдругорядь на печь да и усни. А ты, мамка, не скутывай печь-то, -- сказала Дуня старухе. -- Парнишко весь перемерз, никуды больше не отпущу.