Они с четверть часа поговорили о разных общих предметах. Отец Родион спросил, правда ли, что Кирилл первым магистрантом академию кончил. Кирилл ответил.
А что же вас, позвольте спросить, в деревню заставило поехать? Удивительно это!
Здоровье! ответил Кирилл. Здоровьем я слаб, и город мне вреден.
«Не стану я объяснять ему. Не поймет, пожалуй», подумал он, глядя на пухлое лицо отца Родиона с довольно-таки тупым выражением.
Ага, это действительно, что деревенский воздух поправляет человека! сказал отец Родион и подумал: «Оно как будто не видно, чтобы здоровье его было плохое».
Во всяком случае, после короткого разговора его недоверие к новому товарищу значительно смягчилось. «Что ж, может, он и чудак, а сердцем добр и не фордыбачит18, носа не задирает». Но у него был наготове один вопрос, который должен был послужить самым верным пробным камнем. И когда они поднялись, чтобы идти в церковь, он сказал:
Вот что, отец Кирилл, дабы не было никаких недоумений, надо бы спервоначалу изъяснить касательно доходов.
А что, собственно, отец Родион?
Насчет дележа. У нас так: две копейки идет священникам, а третья на остальной причет.
Ну что ж, коли это обычай, я нарушать его не стану.
Так-то так! А вот касательно этих двух копеек, которые вот на священников идут Как с ними быть?
С ними? А, разумеется, пополам делить!
«Нет, он таки хороший человек! Истинно хороший! подумал отец Родион. Отец Мануил, так тот себе большую долю брал А ей-богу, он таки хороший человек».
И с этого момента взгляд отца Родиона просветлел, движения сделались более свободными и речь потекла живее.
Уж вы извините, отец Кирилл, семейство мое я вам впоследствии представлю, потому оно в настоящее время не в порядке! сказал он, и после этого они отправились в церковь.
Луговская церковь оказалась зданием старинным. Ее невысокие своды были черны от сырости и кадильного дыма, иконы до такой степени стерты, что различать на них лица могли только коренные прихожане луговской церкви. Все здесь требовало капитального ремонта, начиная с дырявого, двадцать лет не крашенного пола, паникадила с позеленевшими от времени подсвечниками и кончая самой церковью. Притом же церковь была очень невелика, не больше как душ на триста.
И то пустует! с сожалением заметил отец Родион.
У самого входа с правой стороны на возвышенном месте перед стойкой стоял тытарь приземистый, широкоплечий мужик с короткой седоватой бородой, с тщательно смазанными церковным маслом и прилизанными волосами. Он был в цветной узорчатой жилетке, в ситцевой рубашке, широких штанах, однако ж городского покроя, и без сюртука.
Карпо Михайлович Кулик, наш церковный староста! отрекомендовал его отец Родион. Один из наиболее почтенных поселян. Имеет достаток. Три сотни овец и прочее.
Кулик наклонил голову и подставил ладони для получения благословения. Кирилл благословил его молча.
Трр-етье трр начал было Кулик, но никак не мог выговорить всю фразу.
То есть третье трехлетие он тытарем служит, пояснил отец Родион. Он заика! прибавил он; а Кулик отдернул шелковый платок, покрывавший стойку, и глазам Кирилла представился целый ряд систематически разложенных кучек восковых свечей разного калибра, от самого тоненького, двухкопеечного, до полтинничных свадебных. Было очевидно, что Кулик недаром прослужил три трехлетия в должности тытаря и, во всяком случае, научился в порядке содержать свечной стол.
Едва только Кирилл дошел до середины церкви, как с обоих клиросов ему навстречу пошли две фигуры, очень мало похожие одна на другую и в то же время заключавшие в себе общую черту, сближавшую их. Слева шла невысокая фигура в серой ряске, с массой кудрявых черных волос на голове. Ввалившиеся щеки, острый нос и желтый цвет лица, на котором даже растительность была невероятно скудна, как на неплодородной почве, говорили о снедающем этого человека недуге. Другая фигура, которая шла от правого клироса, была высокого роста и атлетического сложения. Узкий полукафтан плотно облегал ее полновесные, упругие члены. Фигура тяжело ступала, и утлый пол сгибался под нею. Сходство же между ними заключалось в том, что оба они шли, опустив руки по швам, и болезненное лицо первого выражало такое же смирение, как и красное, пышущее здоровьем волосастое лицо второго. С одинаковой покорностью наклонились перед настоятелем кудрявая голова худого человека и лысая, ярко блестящая голова атлета, и совершенно на один манер подставили они свои ладони для благословения.