Однако и здесь человеческими пороками осквернено. Сребролюбие с кошельком таскается и, самого священника не минуя, силой вырывает часть. От мясных обедов, которые подавались в смежных с храмом комнатах, куда из алтаря вело много дверей, во время литургии запах достигал самой святой трапезы.
Тут я увидел следующее ужасное зрелище. Как некоторым недоставало к еде птичьего или звериного мяса, то они одетого в черную ризу человека, имевшего голые колени и убогие сандалии, убитого, в руках держали на огне, колена и икры жарили и мясо со стекающим жиром отрезая и отгрызая, жрали; и сие желали якобы некие служители. Я, не стерпев смрада и сей жестокости, отвернул очи и пошел.
Сон сей не столько усладил меня, сколько устрашил»
В саду божественных песен
Этот сон, устрашивший его, Сковорода записал сразу же и оставил его в своих заметках, перешедших позднее к Ковалинскому. «Через три дня прибудешь в плодоносную свою Пифию», рассказывал Критону свой сон Сократ, когда тот пришел объявить ему о приговоре. Сон есть божественное откровение, особый знак судьбы, древний оракул никак иначе и не мог воспринимать Григорий Варсава увиденное.
Этот сон разрушал его коврайское эпикурово счастье.
Да и было ли счастье? Стоило ли покидать веселую и звонкую рощу и уходить в сумрачный лес в поисках своего Вергилия?
Тогда же, в 1758 году в Коврае, Сковорода сложил песню 19-ю на изречение: «Несть наша брань к плоти и крови Попирай льва и змея Возьми меч духовный, ибо он есть слово божье»
Ах ты, тоска проклята! О докучлива печаль!
Грызешь ты измлада, как моль платья, как ржа сталь.
Ах ты, скука, ах ты, мука, люта мука!
Куда не пойду, все с тобой всякий час
И ждет Сковорода, и ищет Христа «небесный меч», способный разнести этих «гадких зверей», что точат его сердце; ждет «свыше глас пресладкий, когда возревет». Из этого мучительного ожидания и произрос «Сад божественных песен» его книга стихов.
Скука скучная, смертная в Сковороде произрастала не меньшая, чем в Александре Блоке. Она кружит вьюгой по сковородиной книге стихов, кровоточит глубокими ранами и укрывает саваном:
Объяли вокруг мя раны смертоносны,
Адовы бесы обошли несносны,
Нашли страх и тьма!..
Не его одного и не на него одного. Подобная тьма-тоска устрашит в Арзамасе Льва Толстого и заставит его бежать невесть куда лишь бы прочь. У Сковороды она пробирается вовнутрь, таится в нем до поры до времени, жжет его пламенем, пока, наконец, не взрывается:
Откуда-то скука внутрь скрежет, тоска, печаль.
Отсюда несытость, из капли жар горший встал
Не дает она ему покоя ни в коврайских «глумлениях», ни в позднем странничестве. В 1785 году старец Григорий Варсава напишет:
Челнок мой бури вихрь шатает,
То в бездну, то ввысь ввергает.
Ах, несть мне днесь мира
«Душа его в борении», так напишет Эрн и назовет «Сады божественных песен» не иначе, как подпольем Сковороды, в душе которого «есть щели и дыры, и дыхание ада, врываясь опустошительной бурей, кидает его в разные стороны».
Он плачет без слез, изнутри, «тайным плачем мира»:
Горе ти, Мире. Смех вне являешь,
Внутрь же душою тайно рыдаешь
Но и внутри нутро ядом отравлено.
Может быть, и не пристало в «Саду божественных песен» пастись «низким» харьковским басням, но не давал покоя Сковороде один сон, образ африканского оленя того самого, что питается ядовитыми змеями.
«Один из таких, рассказывает свою басню Сковорода, нажравшись досыта змей и не терпя внутри палящей ядом жажды, быстрее птиц в полден пустился к источникам водным и на горы высокие. Тут увидел Верблюда, пьющего в потоке мутную воду.
Куда спешишь, господин Рогач? отозвался Верблюд. Напейся со мной в этом ручейке.
Олень отвечал, что он мутной воды пить в сладость не может.
То-то ваша братия чрезмерно нежна и замысловата, а я нарочно делаю мутной: для меня мутная слаще.
Верю, сказал Олень. Но я родился пить самую прозрачнейшую из родника воду»
«Прорастет» этот образ в «Песнях» вслед за Захарией и Исайей: «О! Бегите на гору. Восстань, спящий! Покой даст Бог на этой горе»: