Ведь это так просто понять: человек окружает себя тем миром, который ему созвучен; без него человек это обычная куча органов. Поэт ничем не отличается от гоголевского персонажа и также окружает себя образами и идеями, которые являются его продолжением. Даже играя в поэзию, как это делали Брюсов или Северянин, он выбирает для себя созвучные же правила игры.
Комната поэта переполнена его «ликами»
«Меня уже не переделать», говорит любой из нас, едва оперившись и вылетев из отчего гнезда. И в этом совершенно прав: каким в детстве вылепят, таким до смерти и останешься; будешь той самой философской «данностью» и «самостийностью».
Почему же мы, так рассуждающие, вдруг решили, что с поэтом дело особое, и его можно лепить на протяжении всей жизни? Все будет так же, как у всех. Даже переезжая из «одной» комнаты в «другую», поэт наполнит ее тем же, что и было. Чем, к примеру, была наполнена вилла Бельведер Бунина? да бунинскими же Озерками
Нам никогда не перепутать Пушкина и Лермонтова, Фета и Некрасова, мы их узнаем сразу. Мы также чувствуем, что эти строчки именно Блока, а те Маяковского. В поэзии существует особая личная магия, которая привязывает стихи к человеку, их написавшему, не по историческому факту. Здесь нет ничего необычного. Даже если оговориться: «привязь» эта магия мифа, личная история откровений, знамений и манифестаций.
В поэте есть нечто, которое заставляет его совершать тот или иной выбор: приближать к себе созвучное, отстранять чужое
Я возьму свое там, где я увижу свое
Это нечто для поэта величина постоянная, основанная скорее на бессознательном, чем разумном, чаще на архетипе, чем на интеллекте.
Достоевский искал тайну в человеке он искал именно эту тайну
* * *
В судьбе поэта существует особая магия магия первой книги.
О ней чаще всего говорят как об исходной точке в творчестве поэта. Для исследователя, отравленного хронологией, это само собой разумеющееся. Дальше он пойдет по проторенной тропке: развитие поэтического образа, углубление лирического героя, совершенствование языка и еще целый ряд «филологических тем».
К счастью, поэты молчат так как умирают еще до рождения своего «биографа». Но как часто встречаются в их дневниках печальные взгляды в прошлое там, в прошлом, было самое лучшее из всего написанного. Оговорить это лишь тоской по утраченной молодости, по «стране березового ситца» было бы просто несправедливо. Здесь движение другое, особенное.
Первая книга есть последняя книга
Все творчество поэта, по сути, есть единокнижие. В Европе и Америке это совершенно четко выразили Бодлер и Уитмен, в России все тот же Батюшков, ограничив пределы своего творчества одной книгой: «Опыты в стихах и прозе».
Первая книга это своеобразный договор поэта с современниками, в котором, собственно, и указывается знаменитое: «Кто пришел, зачем пришел?» Первая книга, еще не отягощенная ни виртуозностью, ни культурологией, ни поиском, ни философией, является в жизни поэта самой непосредственной и, как правило, самой искренней. Именно в ней собрана вся натура поэта, его бессознательное начало в выборе тем, образов, его созвучия и предпочтения.
Все дальнейшее творчество лишь вольный пересказ первой книги.
Даже делая маленькую, но первую подборку стихов в какой-нибудь журнал, поэт отбирает не самые лучшие, но самые любимые те, где он весь.
Первая книга становится истоком мифа
Все творчество Блока есть его отношения с первой книгой: «Прекрасной дамой»; в 1920-х годах Есенин вернулся к своей «Радунице»; Гумилев всю жизнь оставался «странствующим и воинствующим» конквистадором; Пастернак все свои сборники избранного открывал неизменно старым «Февралем» с его чернилами и слезами; как мечтала Цветаева вернуться в сияние своего «Волшебного фонаря»!..
Камень брошен в воду и теперь вода живет его кругами
* * *
Ролан Барт в своих «Мифологиях» приводит печальный пример восьмилетней девочки-поэтессы Мину Друэ из нее был соткан миф о гениальности. Есть особая страница в судьбе поэта это фетиш поэта; миф, совершив круг по страницам периодических изданий, возвращается обратно, благодаря публике, уже стозевным и попросту проглатывает поэта.