Иногда он включал меня, перебил его радиоприемник, и наслаждался музыкой, которая лилась рекой из моей электронной души; или слушал последние новости.
Осколок внимал им с натянутой почтительной улыбкой на своей физиономии, хотя и не понимал, о ком идет речь. Наконец, это непонимание стало его ужасно раздражать и он спросил:
Бог мой! Вы так сердечно говорите о людях, а я даже не знаю, что это такое!
За столом воцарилось молчание каждый пытался составить характеристику своим бывшим хозяевам. В конце концов, умудренное опытом жизни кресло произнесло:
Люди это живые вещи
Табурет меж тем затянул длинную песню:
Ой да ты постой, постой,
На горе крутой.
Ой да не спускай листья
Во сине море.
И все подхватили:
Ой да по синю морю
Корабель плывет.
Осколок проникся лирическим звучанием песни, хотел было ее подхватить, но вспомнил, что не знает слов. Пара его глаз прослезилась, он случайно уловил неровный взгляд книжной полки, но все же продолжал с невозмутимым видом слушать.
Ой да по синю морю
Корабель плывет.
Ой да как на том корабле
Два полка солдат.
Вдруг откуда-то из угла вылезла черная обшарпанная трубка.
Веселитесь, господа? она была самой древней из всех собравшихся. В мое время вы бы не то пели.
Сервант открыто поморщился он терпеть ее не мог, особенно в тот момент, когда она вспоминала о времени Великой Крови.
Вас давно бы уже сожгли или сбросали как ненужный хлам где-нибудь в Сибири. Жаль, что ваши хозяева не попали под могучую плетку, их бы раздавили как клопов или тараканов
Заткните ей чем-нибудь рот! кресло закашлялось от негодования.
Недолго думая, табурет запустил в нее тапок, и трубка с грохотом полетела в грязный угол под молчаливым шкафом, где валялась одна позолоченная звезда с известной груди, резиновая печать и крохотный бюстик вождя.
Вот так ложка дегтя портит бочку меда, задумчиво произнес камин.
А кто она? поинтересовался осколок, не найдя аналогий в своем сознании.
Это курительная трубка
Не будем о ней, перебил сервант.
Снова подкралось молчание каждый думал о своем.
Вдруг радиоприемник перехватил взгляд книжной полки, адресовавшийся явно не ему. «Почему она так смотрит на него? сердце забилось у него в груди. Что она нашла в этой бесформенной ржаво-железной массе?»
Его мысли прервал внезапный треск в углу шкаф, охнув, навалился на стену его ножки треснули и подломились.
Ой, Господи, шкаф помирает!
Табурет подскочил к нему и попытался выровнять дряхлого старикашку. И когда тот плотно прижался к стене, табурет, смахнув капельки пота, вернулся на место.
Немного ему осталось, грустно сказал камин. Хотя он и моложе кресла.
Его просто второпях собрали бракоделы на мебельной фабрике, произнес сервант. Кресло-то старой закваски, сделано золото-мастером еще до революции; из черного дерева, обитый прелестным гобеленом красавец!
Будет тебе, сервант, скрипя, проговорило кресло, но, видимо настроенное на ностальгический лад, все же добавило: а цвет моего гобелена был таким же, как глаза у нашего гостя.
Тот поблагодарил за комплимент.
Ох, опять что-то заныли пружины, тетка-кровать закрыла глаза и уже сквозь сон продолжила: Вероятно, к непогоде.
Говорить было не о чем старая кровать уснула, табурет захотел курить и пошел на улицу вместе с радиоприемником, камин погасил свое пламя и, разбросав напоследок свои маленькие искры, задремал.
Книжная полка молчала можно было подумать, что спит. Но она слушала медленный разговор серванта и кресла, при этом иногда пристально поглядывая на осколка. Она не могла понять, какая сила влечет ее, которую не может остановить даже стыд перед чистой душой радиоприемника, который так сильно в нее влюблен до беспамятства. Осколок, меж тем, делал вид, что не замечает направленные на него взгляды он слушал философскую беседу и хотел уловить место, чтобы для красного словца вступить в разговор.
* * *
Ну все, на сегодня хватит, перо поудобнее разместилось подле чернильницы. К тому же я пока плоховато представляю себе, о чем бы они могли говорить.