Больше чем ноль
Писатель отличается от живописца
одинокими мыслями от своего лица,
шорохом и скрипом пера
и частым перелистыванием своего нутра.
Живописец отличается от политика
отсутствием знания, в чей адрес критика,
нервами, не закрученными в канат,
и невозможностью получать откат.
Политик отличается от читателя
не принадлежностью к среде обывателя,
высоким мнением о себе самом
и частотой попадания в дурдом.
И только неизвестный всем читатель
выглядит, как одинокий журавль
и не отличается ничем от писателя,
из-под которого на миг ушла земля.
Для него книга необычайна и проста,
как для нашего века изобретение колеса.
Скорость жизни как перелистывание страниц,
навязанный знаменатель и всеобщность лиц
происходит по законам притяжения звёзд,
где бродит муза в пространстве грёз.
Только в царстве воздуха мы делаем глоток,
чтобы мысль после выдоха выражала слог.
Нет на земле вещи безупречней, чем алфавит,
делающий нас гуманнее, когда мозг говорит.
Грамматикой и языком вот чем живёт разум.
Человек без этого впадает в маразм.
Мы хотим выстроить жизнь наподобие алфавита.
Создать портрет на лоне природы, которая свита.
Мы движемся дорогой фантазии, в своей эклоге,
выстроенной из шагов, разместившихся в слоге.
Мир состоит из вещей, а мы живём мыслями о них.
Вещи уязвимы, их формы суть воображения самих.
Мысли о вещах быстро забываются,
даже если что-то всё время теряется.
Просто наша жизнь, как песня пастушья,
но мы не страдаем от равнодушия.
Мы, пастухи пустоты и четвероногой мебели,
символ красоты, уплывающие за горизонт лебеди.
Там, где вещь кончается,
пустота начинается.
На этом месте любопытство
и начинает искусство.
Искусство общается с человеком тет-а-тет.
Между ним и нами невозможен запрет.
Интеллектуальное равенство гарантирует природа.
Но есть невидимая преграда.
Не любят искусство те, кто владеет благом,
за его доступность под нейтральным флагом.
Там, где искусство, согласие заменяет равнодушие,
а поголовное разногласие расчленяет единодушие.
Нули, которые управляют властителями блага,
точкой и запятой превращаются в рожицы на бумаге.
Способность творить помогает свою судьбу прожить,
а навязанная благодать заставляет служить.
Мы то, что знаем, делаем, а что не знаем творим.
«To make» заменяет «to create».
Шедевр не знает, что мы хотим.
Гений редкая случайность, понимающая истину.
Гений есть от Бога, точно, Воистину!
Поэт переносит себя стихами в материю,
стихи выносят его за пределы способностей в мистерию.
Там и создаётся шедевр, который всех удивляет.
Нет творческих способностей перед тем, что ужас вселяет.
Мы стихи сочиняем ради любви,
и чтобы наследить после себя- OUI.
Мы выражаем себя в окружающем мире
и выражаем душу свою, обнимая лиру.
Поэт средство существования языка,
он тот, кем язык жив наверняка.
Язык старше нас и приспособлен к мутации.
Наши стихи переживут нас даже в иммиграции.
Начиная стихи, мы не знаем конец и берём отсрочку,
язык сам продиктует нам следующую строчку.
С рифмой можно зайти туда, где никто не бывал.
Качество поэзии определяет языка потенциал.
Колоссальный ускоритель это стихосложение,
мы попадаем в зависимость от этого явления.
Поэзией мы на всё проливаем свет.
Человек, зависимый от языка, и есть поэт.
Безумие
Безумие интеллигенции грозит,
для разума одной воды, наверно, будет мало.
По бумаге мыслями перо скользит.
Когда же пробуждение? Кругом одно начало.
Судьба осталась с бородой,
а губы из породы «попросить бы»,
мой лик колючий и седой,
вот полоснуть бы всё опасной бритвой.
На фотках прошлого бледные герои
с трудом читают ломаный язык,
а между строк плывут в очередном запое
и ждут, когда побреется старик.
Всё как обычно, в неглиже с женой
уходим в космос за оргазмом.
Потом утихаем за фанерной стеной,
насладившись пустотой маразма.
Держусь подальше от глупостей и ссор,
что каждый раз невидимой тропой
в обход зеркал проникнет в мой затвор
и наши ноты запустит вразнобой.
Как муторно при тусклом свете лампы
быть с первобытной милостью наедине.
Блаженную болезнь с печалью пополам
лечить, утопая во французском вине.
Пусть бродит огонь над горящим углём,
а мания славы по жилам побродит.
Каждому хочется где-то побыть королём,
в чем-то быть властным, и на свободе.
Пусть все политики вздрогнут и обернутся,
и ослепнут от света в тёмных углах,
по выморочным щелям навсегда расползутся
и останутся вечно в бесконечных долгах.
Пусть их настоящее закиснет в разлуке,
они превратятся во чреве рояля в настой.
Болезни нападут на них в несмолкаемых муках
и они никогда не смогут обняться с женой.
Пусть пройдёт их любовь, как проходит дождь
и для них всегда будет пасмурным небо,
тогда каждый сможет понять, что он сторож
своего амбициозного кредо.
Слышу вызубренное прошлое столетие,
как стук молоточка по мозгам.
Завидую свободе студентов,
меняющих завоеванные сердца дам.
Помню молодой коктейль потуг
и танцы в обнимку с упругой талией.
Я до сих пор слышу, как ангелы не поют
и видел, как художник улыбку правил.
С его лёгкой руки привычные вещи
теряли свой цвет и очертания.
Мои строки, как временные трещины,
наполняются неизвестным молчанием.
Грехи друзей фантастическим грузом
в печаль обращали лица девиц,
а я оставался, как запах арбуза,
недостижимым для прикосновения лиц.
Моё любопытство к пространству женщин
не лишало меня сна и рассудка.
Я ждал и копил свою надежду
для верного в судьбе поступка.
Кругом влюблялись и убивали
веру души в единственную любовь,
а лихорадку тушили губами
и так продолжали всё время и вновь.
Теперь на закате желаний и лет,
я ощущаю прелесть сил мужских,
рождённый ползать не идёт на взлёт,
а прелесть оргазма не имеет иных.
Я нынче болен от людей.
Болят мои стихи, и комната болеет,
в которой я закрыт, словно плебей,
ничтожно мыслю и мои идеи зреют.
Слова сейчас противны и чужды,
мне кажется, их хмель обман и пропасть,
бесчувственны их гулкие слоги,
соединяют мысль и безнадёжность.
Мы тащимся и сыпется песок.
Перед грозою стонет солнце,
от тишины, и детский голосок
есть совершенство беспокойства.
Всё прошлое плетётся по следам,
что будет с нами, не узнать, едва ли,
как рассекает ровно пополам
прозрение и свет, не пощадив деталей.
Слова доступны и просты. Их жизнь
просторна и многолюдна, не отвернуться
от лучей жизнелюбивых линз,
соблазн велик, но страшно обернуться.