Я не сомневался в том, что хуже не может быть, а на этот раз будет наверное лучше, но здесь я, как будто, оставлял свои мечты о возможном бегстве к белым и возвращался в более глубокий тыл, откуда неизмеримо труднее будет бежать.
Некоторое возможное улучшение жизни казалось мне не особенно важным и, как бы, палиативом. Нужно было ускорить развязку, а я ее, как будто, откладывал, удаляясь от белого фронта.
Ф Л И Р Т
Прибыли мы в наш новый отдел принудительных работ вечером.
Я кавалерист, воспитанный с детских лет вблизи лошади. Очень люблю ее, ее запах, запах манежа и конюшни, но когда я вошел в помещение, в котором мне предстояло жить,- меня, видавшего многие виды и слышавшего различные запахи, стало рвать.
Здесь было соединение вони гнилого нездорового лошадиного пота, трупного запаха и разных лекарств. Пол на вершок был покрыт слоем навоза, ноги на нем скользили. На стенах были нары в два этажа, окна не отворялись, помещение не проветривалось. Было очень тесно.
В бараке был уже кадр таких же как мы конюхов. Конечно, в первую очередь разговора зашел обеде. Узнав в каком положении мы жили последнее время, один из них куда то ушел и минуть через пять появился, таща на плече целую ногу мяса.
"Вот это вам сегодня на ужин", объяснил он. Мы не поняли. Первое предложение было разделить это мясо на всех и растянуть его на несколько дней. Но хотелось есть и мясо разрезали на куски, положили в котелки, сунули его в печку, подержали его там около часу и съели его почти сырым без остатка.
На следующий день мы начали нашу работу. Утром водопой. Лошади стояли на проволочных арканах, часто таких коротких, что не могли лечь, а когда ложились то на утровытаскивали их трупы. Поили их раз в день, вести надо на проволоке, они рвутся. Северный морозь. Перчаток нет. Проволока режет руки.
Затем чистка конюшни. - Лошади сбиты в кучу. Тесно, навоз примерз.
Дача овса. - Тяжелые кули... Потом выводка к доктору и так целый день. Работы хватало.
В лазарете было около 600-т лошадей. Нас рабочих было человек 15. Лошади главным образом больные чесоткой. Люди тоже.
К стыду своему я должен сознаться, что за период моего пребывания в лазарете, во мне произошла большая перемена в моих отношениях к лошади. Я кончил Кавалерийское училище кандидатом на мраморную доску за езду и был воспитан так, что я мог исполосовать хлыстом, мог убить не желающую покориться мне лошадь. Но я должен был быть ласков с подчиняющейся мне лошадью. И вот здесь, в лазарете я постепенно из кавалериста обратился в ломового извозчика, которым я раньше возмущался за его способность зря бить лошадь. Не без труда далась мне эта эволюция.
Мне помнится первый день моей работы. Старший, в числе других, вызвал меня на конюшню. Нас было 5 человек. Трое старых и два новых. В конюшне лежала лошадь. Опытные старые рабочие подошли к ней, накинули на ноги петлю из веревок, двое взялись за веревку, остальные за хвост лошади и ее потянули. Около косяков, в воротах лошадь ударялась то хребтом, то головой о дерево, с нее сдиралась шкура, от боли она била ногами, старший лупил ее кнутом.
На войне я видел ее ужасы. На разъезде 21-ой версты только что пережил еще худшее.
Там я выдерживал, здесь не смог и, несмотря на то, что это могло мне грозить неприятностями, я вышел из конюшни.
В моем рассказе я стараюсь передавать факты. Поэтому и в данном случае, я только констатирую факт и мне трудно объяснить чем была вызвана такая сентиментальность.
Лошадь выволокли из конюшни, положили на дроги и повезли в ближайший лес. Там ее свалили, пришел один из конвоиров с винтовкой и двумя или тремя выстрелами ее застрелил. Несмотря на весь опыт, который он могприобрести в лазарете, он не знал расположения мозга у лошади и стрелял ей между глаз.
Дальнейшая операция была для меня тоже нова. Ее производили наши каторжане и... собаки.